На меня глядит искоса, примеряется.

А вот с Еськи взгляду не спускает. Стоит ему шелохнуться, как прям сжимается вся, будто отскочить готовая… с чего б?

Он ее бил, что ли?

Не, Еська не таков. Дуроват, не без того, но чтоб до бития…

— Ты не думай. — Она на чай подула. — Я не буду красть. Я умею, но не стану. Не по чести это. И не наведу на твой дом никого…

— Тоже не по чести?

— Да.

Сухо. И коротко.

— И его трогать не буду. Если первым не обидит.

Еська бровку этак приподнял. Мол, когда это он девок да обижал?

— А… — Щучка на чай глядела. — Ты магик, да?

— Буду. Если доучуся.

— И… как оно? Учится?

— Тяжко, — призналася я, припоминая, что окромя гагата с ковылем у меня еще цельная глава про младшие руны, коии мы с Люцианою Береславовной переучваем. Разбирать надобно, отчего они младшие и где какую писать можно, а где — нельзя. И отчего нельзя. И что сделать, чтоб все ж можно было.

Замудреная эта наука, магия.

— Но ты же не целительница? — продолжала допытываться Щучка, с меня взгляду не сводячи.

— Нет.

— И значит, можно не на целительский?

— Ну… да… если возьмут.

— Я на целительский не хочу. У меня к этому призвания нет, а сила имеется. И я подумала, что если поступлю, проучусь… магиком стану. Хорошо будет, если стану.

— Чем хорошо?

А Станька ко мне поближе подвинулась и за рукав дернула. Когда ж я наклонилася, то зашептала в самое ухо:

— Не гони ее, Зосенька. Она славная.

— Магики вольно живут. Им никто не указ.

Она подвинула жбанок с вареньем ближе и локтем заслонила, точно я могла передумать вдруг и жбанок отобрать.

— Еська, сходи, погуляй, — велела я.

— Вы, значится, чаевничать, — он поднялся, да только промолчать не сумел. Оно и верно, молчание вовсе не в Еськиной натуре, — а меня за двери. Жестокосердные!

И рученьку к груди прижал, глаза закатил…

— Скоморох, — сказала я, когда за Еською дверь закрылася. — Но не думай, он хороший. Тебя не обидит.

Щучка фыркнула:

— Пусть попробует только.

И вновь замолчала.

Сидим.

Хлебаем каждый из своей чашки. Станька тихенечко вздыхает, жалко ей, не то гостью, не то чай наш. Щучка пьет маленечкими глоточками, кажный варенья ложкою заедая. Я от шумно хлебаю, как кобыла на водопое, ежель Люциане Береславовне верить.

Я-то всяко этую кобылистость в себе изживала.

От и сейчас сижу и хлебануть боюся. Губы трубочкою, и при том надобно, чтоб выражение лица благостным было. А где ж оно благостное, когда губы трубочкою. Тяну, тяну, а оне никак не вытягиваются, чтоб правильно.

— Так ты это… — Щучка первой не сдюжила, поерзала по лавке. — Одна живешь, да?

— С бабкой. Она сейчас хворае…

…и навряд ли, возвернувшися, гостьице этакой обрадуется. У нее и в прежние-то времена норов был не мягонький, а ныне она вовсе переменилася… в слезы ударится?

В крик?

И чего мне делать тогда с ею? Или… бабка еще когда домой возвернется, про тое сама Марьяна Ивановна ведать не ведает. А вот как ведать будет, тогда и печалится стану.

— А родители твои где?

— Померли.

— Повезло тебе, — сказала Щучка, палец облизывая. И прищурилася, до того ей сладко было. — А мой… живой… надеюсь, недолго ему осталось.

У меня и мову заняло.

Как же так, чтоб про своего батьку и… я к Щучке повернулась, не ведая, хочу ли спрашивать и ответы слышать, да за взгляд ее зеленых глаз зацепилась.

…зеленый глаз — дурной.

Так говорят.

Кто?

Говорят. Пахнет паленым. Целый день, и, стало быть, вновь чего-то на заднем дворе жгли. А чего — не скажут, не ее это дело, не Мулькино. Ей бы тихенечко сидеть, что мышка, как мамка велела, но нет же, скучно… он-то ушел. Хорошо б, надолго.

А то и насовсем.

Мулька даже представила, каково это будет, если он насовсем уйдет.

Тишина.

Благодать. И нет нужды под лавкой хорониться, зарываться в кучу грязных лохмотьев и сидеть, боясь шелохнуться. Ноги и руки наливаются тяжестью, спина каменеет, а после, когда получается выйти, спина и болит, а руки, те вовсе огнем горят.

Но не приведи Божиня заметит. Если в настрое, то еще ладно, а если нет, то закричит.

Или пинком выкинет на свет, а там уже…

…по правде говоря, случались и хорошие дни. Он приходил тверезый и с подарками. Мамке бусы принес одного дня. И еще отрез ткани, мягкой и легкой, скользкой с птицами ласточками. Мамка в нее закуталась, так и ходила… зеркальце подарил… и шкатулку… а Мульке — пряников да куклу с белым лицом. Ее Мулька берегла. Кукла-то небось хрупкая, чуть сдави — и треснет.

Да, подарки он делал хорошие.

Правда, после принял стопочку и озлился и ткань эту на клочья подер, а мамку опять побил, но не сильно…

Мулька выбралась из-под лавки да на подоконник влезала, прижалась к грязному стеклу.

Дымом тянет, а вот чтоб разглядеть чего, так ничегошеньки не видно. Окно не откроешь, намертво застопоренное. А дверь мамка заперла. Или нет? Мулька дверь толкнула. Тяжкая та, старая, на петлях провисших. Ее и не запертую поди отвори, но ничего, справилась.

Выглянула в коридорчик.

Тишиня.

Это потому как утро раннее, все девки и легли спать после долгое-то ночи. Ноне весело было, Мулька слыхала и крики, и песни, и как за стенкою стонали да повизгивали. А он не приходил…

…давно уж не приходил.

Может, вовсе не явится? Может, среди новеньких отыскал кого покраше? Нет, для Мульки краше мамки никого-то не было, но хорошо бы отыскал. Пусть ей носит свои пряники и бусы…

Она шла по стеночке, таясь скорей привычки ради, нежель из опасения.

Когда его не было, опасаться было некого.

Мульку любили.

И девки называли ее подружкой. Давали шляпы примерить. И свои бусы. И еще одна накрасила даже, правда, мамка озлилась крепко, ругаться стала и даже вцепилась Зазе в волосья. Потом помирились, обнялись и плакали.

С чего?

Непонятно.

Она добралась до лестницы и замерла.

— Смотри, Березка, он тебя вовсе со свету сживет, — это говорила Гаруна, старшая. Она уже давно не работала, но только приглядывала за девками. Она вовсе была не из царствия Росского родом, но с другого края земли, про который рассказывала, что там живут люди черные, будто уголь. И звери есть предивные, элефанты и рербюды. У одних нос длиннющий до самое земли и уши огроменные, а другие в жизни воду не пьют.