Чудеса.

Про зверей Мулька верила. А вот про людей — так не очень. Хотя у самой Гаруны шкура была темная, что загорелая. А может, и вправду загорелая.

— Будто я не знаю, — и в голосе матушки такая тоска прозвучала, что сердце Мулькино сжалось. Она отступила к стеночке.

— Уходи.

— Куда?

— Неужто вовсе некуда? — Гаруна носила диковинные наряды, возьмет ткань, обернется и еще волосы закрутит, и так, что ни одного волоска не выбивается.

А на лоб камень цепляла.

Красный.

Нет, не самоцвет, сама сказывала, что стекло сие крашеное, но все одно красиво получалось.

— Сирота я, знаешь ведь. А дядька… он меня сюда и продал… да и… куда бы ни пошла, отыщет ведь. Он любит меня.

— С этакой любовью и зашибет.

— Быть может. — Голос мамкин сделался мягким да ласковым. — А может, и нет… он ведь хороший… на самом деле хороший, просто как выпьет, так и дуреет. Ревнивый…

— Себя не жалеешь, девку пожалей.

Мулька выглянула.

Мамка сидела за столиком, прижимая к лицу кусок сырого мяса. Стало быть, он все ж приходил и не в настрое, если побил. Когда? Мулька заснула? Или он не поднимался?

— Ее он не бросит. Обещал. Дочка ведь… он к магику ходил, носил кровь… и точно знает, что его… а остальное… он ведь мужчина… и какой простит, что жена… здесь… — Мамка рукой обвела.

Зала пустая.

На полу солома грязная, скоро будут подметать, убирать, новую сыпать.

Гаруна следит, чтоб чисто было в ее заведении. Будут столы драить, лавки перетягивать… после полудню, зевая и почесываясь, спустятся девки снедать. И со сна, растрепанные, с размазанною краской, будут страшны.

Гаруна заставит их мыться.

И чесаться.

Особливо Жевжату, которая вечно вшей цепляет, но потому как волосья у ней густые-прегустые, такие не кажный гребень возьмет.

— Он ведь женой меня сделал. В храм свел, все по чести… а жена повинна слушать мужа своего, — тихо сказала матушка.

Тогда-то Мулька и решила, что никогда замуж не выйдет.

Будет лучше, как Гаруна… хозяйкою.

…матушка лежит и стонет. Целую ночь стонала и день. И белый с лица человек трогал ее за руки, голову ворочает и хмурится.

Человека он велел позвать.

Он тоже тут. Сел в углу, ногу за ногу закинул. Смотрит, не отрываясь. И Мулька смотрит.

Лицо у мамки и синее, и зеленое, с одной стороны спухло. На щеке кровь. На шее — лиловые пятна… лютовал крепко. А с чего?

Мамка с тем человеком только словечком и перемолвилась. Она и вниз-то за Мулькой пошла, которой не спалося и хотелось глянуть, как Заза танцевать станет. Заза долго училася, чтоб на азарскую манеру. И платье шила с шальварами… интересно же ж.

А мамка ходить не велела.

Мулька ослушалась.

Выскользнула за двери. Она б возвернулась, вот честное слово, возвернулась. Куда ей деваться-то? Но мамка завидела и следом, а тут этот пьяный ее за руку схватил… чего-то говорить стал, цветок свой совать…

Из-за него все.

И из-за Мульки… она сидела, дышать боялася. Никогда больше она не ослушается… никогда… только бы мамка ожила, только бы…

…он того пьяного увидел. И цветок. И мамку… и сразу да кулаком. Пьяному. А мамке — по лицу, но не кулаком, ладонью. Громко получилось, хлестко.

И Гаруна пыталась удержать, объяснить, а он ее оттолкнул. И мамку за волосы ухватил, потянул наверх. Мулька тоже кинулась, но ее Зара схватила. Сказала, что не на что там глядеть. И по волосам гладила. А Гаруна к себе унесла, у ней в комнатах нет ни стульев, ни стола, но лежат на ковре махонькие подушечки, на которых сидеть надобно.

Мулька и сидела.

Грызла пряника, Гаруной оставленного. И все ждала, когда мамка за нею придет. А мамка не пришла. Он явился. И молча Мульку за шкирку ухватил, поволок…

…а мамка лежит вот.

— Боюсь. — Целитель разогнулся и поглядел на него… с неодобрением?

Он хмурится.

Он не привык, чтоб его не одобряли.

Он всегда самый главный, и никто не смеет думать иначе. Или глядеть. Мулька сжалась, дышать ажно перестала — вот сейчас как побьет целителя…

— Боюсь, — тише сказал тот. — Я не в силах помочь. Никто не в силах. У нее череп проломлен. Три ребра. Одно проткнуло легкое. Отбиты почки. И печень скорее всего вот-вот откажет… это чудо, что она еще жива. Единственное, что я способен сделать, — это облегчить ее мучения.

— Так облегчай!

Он вскочил.

И добавил пару слов покрепче, про которые Мулька знала, что слова эти нехорошие и ей их повторять никак не можно.

А он вышел из комнаты и дверью хлопнул. Целитель же подошел к Мульке. Взял за подбородок. В глаза заглянул и глядел долго-долго, пока мошки перед этими глазами не побегли.

— У тебя дар, девочка, — сказал он, наконец. — И неслабый. Но и у твоей матери был дар.

Та застонала.

— Этот дар позволил бы ей жить. Очень неплохо жить. Из нее вышел бы неплохой стихийный маг… полагаю, земли. Земля многое терпит. Она могла бы заклинать поля, выращивать сады. Или вот лес… ее бы уважали и ценили. Платили б за ее умение…

Магик говорил тихо, но каждое его слово Мулька слышала.

— …и она прожила бы долго. А еще сумела бы защититься от этого урода. Не повторяй ее ошибок, девочка.

— Ты возьмешь меня с собой?

— Нет.

— Почему?

Магик не сразу ответил. Взгляд отвел.

Вздохнул.

— Во-первых, у тебя есть отец. И каким бы подонком он ни был, Правда на его стороне. Во-вторых… я не настолько добр, чтобы, поддавшись порыву, связывать себя такими обязательствами. В-третьих, не настолько глуп. Твой отец не похож на человека, который просто расстается с тем, что считает своим. И он тебя вернет. А меня… я не так уж силен. И если в прямой стычке выстоял бы, то от удара в спину… нет, девочка, тебе придется самой жить свою жизнь. Просто помни, что я сказал. В Акадэмию берут с восемнадцати лет…

Она запомнила.

…похороны.

И жрец поет отходную дребезжащим голосом. Он зол. Он стоит рядом, и пальцы впиваются в Мулькино плечо, а она и шелохнуться боится, чтобы не сделать хуже.

— Она сама виновата, — это были первые его слова. — П-потаскуха…

Он напился.

И, напившись, отвесил Мульке оплеуху.

— И ты потаскухой будешь… нет, не будешь. — Он засмеялся. — Не дам. Чтоб моя дочь — и в потаскухи… пусть делу учат.