Щучка даже улыбнулась этакой мысли. И так улыбалась, пока не встретилась с полным презрения взглядом молодого парня.

— Ну что, хорош ли жених? — А он был доволен. И редкое дело — трезв. Он сидел на своем троне подбоченясь, и для случая торжественного, не иначе, шубу на плечи накинул с горностаевым подбоем, которую, по правде если, только особам царское крови носить положено.

— Хорош. — Она давно уже усвоила, что неможно с ним спорить.

Себе дороже выходит.

— И рада ты?

— Рада, батюшка. — Она склонила голову, стараясь скрыть усмешку.

Женишок.

Высок. Тонок. Костляв. Физия беленькая и чистая. Бороденка реденькая кучерявится, усы встопорщены. На кота похож, но домашнего, ухоженного. Говорят, иные боярыни котов на поводках гуляют, будто те собаки.

Этот с поводка, стало быть, утек.

Случается.

Кафтан синий.

Портки парчовые. Сапоги с высокими голенищами да пряжками самоцветными. Чего ж он в счет долга пряжки не отдал? Или самоцветы эти из стекла вареные? Может, и так.

Стоит. Бок рукою подпер.

— Вы права такого не имеете! — А голосок-то дрожит, петуха пускает. И сам он на петуха подобный. Смех один.

— Какого? — спрашивает тятька. Этому бы примолкнуть, а он только кудрями тряхнул.

— Женить меня на этой… этой вот… — И пальчиком ткнул в Щучку.

Ему пальчик-то и сломали. Вою-то было, будто руки лишился. Разом передумал, но для науки и иные пальцы переломали.

— Дочь мою, — сказал он, на креслице свое возвертаясь, — не вздумай обижать. Узнаю — плохо будет… хуже, чем теперь. Поверь.

Не поверил.

Подвывал, пока венчали. Щучка себе помалкивала, чуяла, что зол он и не время перечить, а женишок разве что не рыдал, руку раненую баюкая. А ведь дали ему макового молочка, чтоб не так болело. И что пальцы… ему ими не работать.

— А вот и приданое… на, девонька, возьми… и иди… — Он протянул Щучке бумаги. Глянула мельком — расписки долговые, да на такие деньги, что и вымолвить страшно. Чем он думал, играючи? — Будь счастлива.

Поцеловал даже.

В щеку.

Никогда-то прежде этакими нежностями он не баловался, а поди ж ты…

…ехали на возку. Женишок глядел с ненавистью, зубы скалил. Но что поделать мог? Жрец-то всамделишний. И обряд всамделишний, на крови вязанный. От иного, может, и откреститься вышло бы…

…встречали.

…выбегла боярыня в годах, седоваласа, лицом устала. И боярин красноносый, красноглазый.

— Ты где был… — замахнулся было, да руку опустил. — Кто это?

— Это… — Парень оглянулся на Щучку и оскалился криво. — А никто… девку вот выиграл… только с гонором она…

Я вынырнула из чужой памяти.

И подала платок.

Слезы катились по Щучкиным щекам, крупные, круглые, что бусины. Плакала она молча, и я молчала, и Станька только ближей подвинулась, забралась под руку. За нынешнюю весну она вытянулась и больше не походила на того заморыша, которым была. Этак, глядишь, и вправду невеста вырастет.

— Чай пей. — Мне было неудобственно, что влезла в этакое.

Дар?

Еська просил?

Так просил-то… могла б отказать, ан нет, полезла в чужую жизнь, разбередила.

— Он… он меня… за волосы и… они смотрели, но ничего не сделали… а он в сараину потянул… я так растерялася, что ничего не могла сказать… совсем ничего, а надо было, что не холопка… а там… служили… при доме… здоровые… он меня им… сказал, что подарок и…

Она сглотнула.

Я ж молча подвинула чашку с чаем остывшим. И Щучка его выпила глотком одним, лицо отерла.

— Кинул, что кость собаке… а я в этом летнике дурацком… и с косой… с одним бы справилась, с двумя… и поняла, что сдохну там… а он стоит и смеется, глядит, как я отбиваюсь. Золотой пообещал тому, кто меня… кто со мной… я и подумала, что если подыхать, то вместе, что… у меня ножик был… привыкла… я его и за оружие-то не считала… какое оружие… перышко, для спокойствия… им и полоснула по руке одного… второму в глаз пырнула… люди слепоты боятся, а пока остальные растерялись, к нему и… я ведь могла просто сбежать. Теперь думаю, что могла бы, а тогда… в голове билось только, что все, не доживу я до Акадэмии, что… и так обидно за все стало… ему по горлу полоснула. Как учили. Кровища веером… кто-то верещит, кто-то орет… меня скрутили… могли б сразу… боярыня воет, что сыночка ее загубила… боярин стоит ни жив, ни мертв… спросил, за что… а я правду, что был его сыночек скотиной редкостною, что по заслугам… я его жена, а он меня… только что боярину? Он за плетку сперва схватился, думала, все, запорет, но нет, сдюжил. Велел стражу звать. И меня им. И на суд… и там требовал, чтоб меня, стало быть, по старому закону. В землю… и клеймо. Каждый знать должен, что я по заслугам.

Станька ей еще чаю налила, подвинула ближе и тихенько по руке погладила.

Жалеет.

И я жалею.

Убила? Так… иных, может, и не великий грех убивать. Нехорошо так думать, ибо кажному воздастся по делам его, так нас жрецы учат. Вот и воздалося.

Справедливо?

Мнится, у боярыни той своя справедливость была. А у боярина — третья, царскому суду, который скор, все сие ведают, близкая.

— Судили быстро. Клеймили на месте. Закопали… в земле тяжело. Страшно. А ты можешь память забрать? — Она вскинулася, уставилась на меня зелеными глазами. — Если можешь, забери, ладно? Не про него и не про убийство. Кровь — ничего, я к ней давно привыкшая, а вот земля… по горло самое и шелохнуться не можешь. А она давит, давит и мнится, что вот-вот вовсе расплющит тебя, будто муху какую. Силы тянет, холод внутрь лезет, а ты все живешь… день, другой… забери.

— Не умею.

— Жаль… — Щучка мазнула рукой по красной щеке. — Я тогда еще подумала, что лучше б он меня раньше… вместе с мамкой зашиб… чуть бы помучилась, и все… а он пришел… на третий день… я думала, не пойдет, и не просила никого, чтоб весточку отправляли. Зачем? А пришел. Сам. И копал. Матюгался… он-то редко… он раньше, сказывал, при боярском сынке одном приятелем состоял. Чтоб было с кем игры играть. Учили… только тот горячкою помер, а его… его продать решили. Матери напоминал о… не суть… он не сказывал, как к ворам попал. Да и про это… он меня выкапывал сам. И все ругался, ругался. Говорил, что, мол, в жизни, пока она есть, многое поправить можно… и если б я сбегла… или, коль сбечь не выходит, потерпела чутка, он бы все поместье за мою обиду сжег бы, а того ублюдка заставил бы пепел жрать, пока кровяка из горла не хлынет и он этою кровякой не захлебнется.

Я кивнула.

Ох, думается, кто бы ни был батюшкою Щучкиной, зря грозиться не стал бы.