Через час я уже был на крыше нашего здания, пьяный и счастливый. Там собралось так много народу, что один из наших активистов, инженер по специальности, предупредил меня, что крыша может не выдержать.

– И что ты хочешь, чтобы я сделал? – ответил я ему, и он ушел, продолжая что-то озабоченно бормотать. В какой-то момент Пораз исчез. Через некоторое время он вернулся.

– Я был на площади Рабина, там празднует победу Барак, – сказал он мне. – Десятки тысяч людей кричат: «Только не ШАС, только не ШАС!» Тони, мы войдем в правительство!

Я обнял Пораза и поцеловал Шулу. Кто-то сунул мне в руку микрофон. Все замолчали и обернулись ко мне.

– Леди и джентльмены, – сказал я, – это самый счастливый день в моей жизни.

Что такое Кнессет?

Это серьезный орган законодательной власти и пристанище безответственных клоунов; это самый уважаемый институт израильской демократии и предмет насмешек; это место, где происходят ожесточенные стычки между людьми, которые через два часа сидят рядом и помогают друг другу составлять формулировки коммюнике; он устарел, но беспрерывно обновляется; это академическое учреждение, которое занимается самыми важными проблемами государства, и рыночная площадь, где несут несусветную чушь; это элитный клуб избранных, где коллега хватает тебя за ворот и жалуется на муниципалитет, который не разрешает ему застеклить балкон, и обещает устроить по этому поводу первостатейный скандал… Кнессет полон контрастов и противоречий, он высоколобый и низкопробный, умный и глупый, дружелюбный и угрожающий. Короче говоря, Кнессет подходит израильтянам, а мы, израильтяне, подходим Кнессету.

7 июня 1991 года я впервые в своей жизни поднялся на трибуну Кнессета и был приведен к присяге как член парламента еврейского государства. Я, конечно, думал об отце, но также заметил, что с внутренней стороны трибуны, скрытой от телекамер, пластиковое покрытие начало отслаиваться.

После присяги друзья поздравляли меня, а депутаты-ортодоксы игнорировали. На следующий день перед моим первым выступлением я увидел, как они сбегаются на заседание.

– Они собираются демонстративно выйти, как только ты поднимешься на трибуну, – шепнул мне Пораз.

Я вспомнил, что накануне, когда мы пели гимн, камеры показали их лица и все увидели, что они не поют. Когда я поднялся на трибуну, они встали и все как один направились к выходу. «Я так понимаю, – сказал я с иронией, – что ультраортодоксальные коллеги убегают, поскольку боятся, что я начну петь “Ха-Тикву”».

Оставшиеся депутаты расхохотались.

Бойкот мне не особенно мешал. Несмотря на все мои разногласия с ультраортодоксами, я по-прежнему считаю, что они в тысячу раз лучше своих представителей в парламенте. Среди них встречаются умные, интеллигентные люди, вроде бывшего лидера ШАС Арье Дери, но большинство – крикливые проходимцы без Бога в душе и сердце. Кроме того, я решил, что жизнь возьмет свое, и они привыкнут ко мне.

– Проблема с тобой, Томи, – сказал мне один из них со злостью, смешанной с удивлением, – в том, что ты постоянно выступаешь против евреев, хотя ты сам – самый что ни на есть еврейский еврей.

Я ответил ему, что это так, но тут нет никакого противоречия. И на том же заседании вместе с одним из ультраортодоксальных коллег вынес на обсуждение законопроект, запрещающий попытки обращать в другую религию несовершеннолетних.

Изменения в моей жизни, как вскоре выяснилось, оказались не столь уж радикальными. Я занимался теми же политическими проблемами, что и в бытность свою публицистом, встречался с теми же журналистами и политиками, выступал на радио и телевидении. Меня приглашали на те же приемы, я лицезрел те же физиономии на тех же коктейлях. Не особенно изменились и коридоры Кнессета, знакомые мне еще с шестидесятых, когда я был парламентским корреспондентом. И сухой шницель в парламентском буфете был тем же, который я вернул официантке тридцать лет назад.

Однако у меня появилось достаточно времени, чтобы заниматься проблемой шницеля, с тех пор как новый премьер-министр Эхуд Барак нарушил обещание, данное избирателям, и предпочел коалицию с ультраортодоксами.

Хотя я и должен был предвидеть это, но в первые дни был потрясен и разочарован.

Разве для того я оставил журналистику, чтобы с задних рядов наблюдать, как ШАС захватывает власть в стране? Многие говорили мне, что мы должны были войти в коалицию (Барак немало докучал нам по этому поводу), а я всем объяснял, что обещал избирателям не входить в правительство с ортодоксами, и имею обыкновение выполнять обещания. В большинстве случаев это вызывало удивление. «Бедный Томи, – говорили их взгляды, – он и правда ничего не понимает в политике».

В субботу вечером после выборов, ближе к полуночи, я говорил с Бараком по телефону.

– Эхуд, – сказал я ему, – не пройдет и года, как ты погрязнешь в скандалах, которые они тебе обеспечат, и проклянешь тот день, когда позвал их в правительство.

На самом деле потребовалось гораздо меньше года.

В сентябре «Яхадут ха-Тора» вышла из правительства из-за того, что Электрическая компания перевозила турбины в Шаббат.

С моей точки зрения, это абсурд, но я отнесся к этому их шагу с уважением: они ушли из морального принципа. У ШАС же все было иначе: их интересовало только одно – сколько денег может перекочевать в их казну. Например, в декабре, когда президент Клинтон заявил, что Хафез Асад заинтересован в возобновлении переговоров с Израилем, Эли Ишай поспешил заявить, что поддержка соглашения со стороны ШАС зависит от поддержки правительством учебных заведений их партии. Было что-то новое в циничной откровенности партийного лидера, заявляющего, что судьба Голанских высот и тысяч населяющих их людей, с его точки зрения, зависит от размера вымогаемой им взятки.

Со временем я все больше наслаждался представившейся мне возможностью издеваться над ними. Схема была неизменной: Эхуд Барак предпринимал политический маневр, который не приносил никаких результатов. Эли Ишай просил за поддержку денег, а я разносил их в средствах массовой информации. После перевода первых пятнадцати миллионов шекелей учреждениям ШАС мы наняли частного детектива и послали его проверить всех получателей. Детектив вернулся с толстой пачкой фотографий. В тот же вечер мы представили на телевидении еврейскую религиозную начальную школу, которую страна субсидировала с расточительной щедростью, расположенную в Ашдоде на улице Царя Иеровоама, 19. Но – вот незадача – улица Иеровоама заканчивается домом 17, а на месте девятнадцатого – открытое поле, на котором овцы пощипывают проросшие сорняки!

Как и все израильтяне, я часто не мог понять Барака. Новоиспеченный премьер был все время озабочен, трудился в поте лица, без конца бросался от одного дела к другому, работал без устали, но при этом его никто не понимал, кроме него самого.

На время весенних парламентских каникул мы с Шулой поехали в наш любимый отель в Швейцарии – пасторальную жемчужину с красной крышей, среди заснеженных гор, с пожилым пианистом в белом смокинге, игравшим во время ужина «Голубой Дунай» Штрауса… Через три дня после нашего приезда мне позвонил взволнованный пресс-секретарь: