Я ощущал себя старым. Не взрослым, не пожилым, не преклонного возраста – так называют себя те, кто боится стареть и этими эвфемизмами маскируют горькую правду. Я перестал бояться в 1945-м. Мои морщины – это тропы и дороги, по которым я шел по жизни к тому, где оказался, чего достиг. Я не хочу сравнивать себя с молодыми людьми. Лишь с тем юношей, которым я был когда-то. Сегодня я умнее, чем прежде, пишу лучше, знаю себе цену, ни от кого не завишу и ничего не жду. Все это наделяет меня огромной силой.

Мои помощники – пресс-секретарь, парламентский референт, водитель – моложе моих детей. Иногда я задумываюсь о том, как они воспринимают эту разницу. Рассказывают ли обо мне домашним? Воспринимают меня как антикварную мебель? Втайне смеются над моими привычками? Однажды я встретил Ариэля Шарона в буфете, и мы долго разговаривали. Как это водится у старых людей, все ему напоминало какой-нибудь анекдот из прошлого. Неужели и я веду себя так же? Может, мне надо было остановиться?

24 мая 2000 года израильская армия вышла из Ливана. Поспешный вывод войск, на месяц раньше намеченного срока, был единственным достижением, которым Эхуд Барак мог гордиться за все время своего пребывания на посту премьера. Но он не успел насладиться им, поскольку в июне в результате его визита в Кемп-Дэвид распалась правящая коалиция. При этом партия «Шинуй», вытолкнутая Бараком в оппозицию, отказалась голосовать против него. Иначе правительство ушло бы в отставку, а поездка Барака не состоялась бы. Я не хотел развалить правительство Израиля за то, что оно пыталось спасти мирный процесс.

В Кемп-Дэвиде Барак предложил палестинцам больше, чем любой из его предшественников, но вернулся оттуда ни с чем. Его объяснения, что он «открыл истинное лицо Арафата», никого не убедили. В сентябре началась вторая интифада. Дружелюбный старик, собственноручно кормивший меня киббе, снова вовлек свой народ в пляску крови и ненависти. В октябре начались беспорядки среди израильских арабов. Полиция отреагировала жестко – погибли тринадцать протестующих. Барак потерял даже поддержку арабских партий.

Через несколько дней я собрал штаб «Шинуй» и сказал, что надо готовиться к следующим выборам.

– Когда они состоятся? – спросил кто-то.

– Через год, – ответил я.

Собственно говоря, в отличие от других партий, мы никогда и не прекращали нашу кампанию. Продолжали раз в неделю встречаться с имиджмейкерами, планировать стратегию. Мы размещали рекламу в газетах и издавали стотысячным тиражом собственную газету «Шинуй», которую я редактировал. Было ясно, что на следующих выборах темы ортодоксов нам будет недостаточно, и я стал разъезжать по отделениям и говорить о «возвращении к нашей израильской сущности».

Я говорил, что левые сбились с пути по той причине, что смешали сионизм с социализмом; сионизм потускнел, а социализм обанкротился. Правые тоже утратили направление, так как связали свое будущее с мечтой о Великом Израиле, которая неосуществима. Религиозные сионисты потерялись потому, что часть из них превратилась в ультранационалистов, в то время как другая стала ультраортодоксальной. Образованная светская молодежь переняла космополитичное, анархическое мировоззрение «просвещенного эгоизма», утрачивая связь с государством, в котором живет. В результате в израильском национальном самосознании образовался вакуум. Нашей задачей должно стать его заполнение.

«Мы должны вернуться к нашим основным ценностям, – говорил я, стоя на скамейке с микрофоном в руке. – Израиль должен быть государством, в котором есть место просвещенному человеку умеренных взглядов, патриоту и хорошему еврею. Мы должны быть израильтянами и без обращения к национализму или ультраортодоксизму, социализму или сектантству, и без того, чтобы отрекаться от своей израильской сущности в пользу “гражданства всего мира”».

Идею восприняли. Опросы показали, что «Шинуй» на правильном пути. Циники, говорившие, что я ничего не понимаю в политике, ошиблись: в этом свихнувшемся мире люди сумели оценить партию, лидер которой твердо придерживается своих принципов и способен четко их сформулировать.

В декабре Барак объявил об отставке, и после особых выборов (только на пост премьер-министра, а не в Кнессет) главой правительства стал Ариэль Шарон. Я был рад этому назначению. Шарон был моим другом, а кроме того, я полагал, что прославленное самообладание даже в моменты кризиса и колоссальный опыт уберегут его от ошибок, сделанных двумя более молодыми предшественниками.

Сразу же после выборов он пригласил меня к себе и полтора часа уговаривал войти в состав правительства ввиду чрезвычайного положения. Но я отказался.

– И находясь в оппозиции, я поддержу любые меры по безопасности, которые ты введешь, – сказал я ему. – Но я не войду в правительство с ультраортодоксами. В то время, когда идет дополнительный призыв тысяч израильтян, для меня немыслимо сидеть в правительстве рядом с людьми, которые не хотят отправлять своих детей в израильскую армию.

Шарон был огорчен, но проявил понимание. Кроме того, он и без нас создал самое большое правительство в истории страны – плотникам Кнессета пришлось потрудиться, расширяя старый стол в зале заседаний, чтобы за ним могли разместиться 26 министров и 15 их заместителей.

В одном вопросе у нас с Шароном было полное единодушие: раз уж мы не будем сидеть вместе на заседаниях правительства, следует возобновить наши знаменитые ужины на его ферме.

– А как же наша диета? – простонал я однажды после того, как Инбаль, его невестка, наполнила мою тарелку в четвертый раз. Шарон фыркнул.

«Самой успешной была у меня диета, – рассказал он, – прямо перед Войной Судного дня. Два месяца я ем только листья салата. Однажды раздается телефонный звонок, и мне сообщают, что египтяне атаковали на Синае. Я говорю: “Дайте мне полчаса”, иду к холодильнику, достаю и съедаю все, что в нем было, и ухожу на войну».

В декабре мне исполнилось семьдесят.

В день рождения мы отправились ужинать с Кишонами – две пары, которые объединяла старинная дружба (мы с Эфраимом дружили сорок восемь лет, а наши жены – более сорока). Два дня спустя семья устроила мне празднование юбилея с семьюдесятью пятью приглашенными. Эфраим произнес одну из самых смешных речей, которые я когда-либо слышал.

– Между мной и Томи, – сказал он, – есть отношения любви и ревности: он любит меня, а я ревную его оттого, что ему есть кого любить.

Шула тоже говорила. Моя маленькая, хрупкая, болезненно застенчивая Шула, всю жизнь избегавшая публичных выступлений, встала перед собравшимися, как человек, который готовился к этому моменту всю жизнь. Я привожу здесь ее слова не потому, что она хорошо говорила обо мне, а потому что они гораздо больше говорят о ней самой:

– Недобрые люди говорят о Томи, что он толстый. Но это оптический обман. Ему просто требуется больше места, чем другим людям, чтобы уместить столько чувств, столько любви: к своей жене, к своим детям, друзьям, израильскому народу, уровню воды в Кинерете, салями «Херц», балладам Франсуа Вийона и песням Риты, Моцарту, Бетховену и Бен-Гуриону, к венгерской кухне и еврейскому государству.