Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Ни в какой госпиталь я не поеду, долечусь здесь, я сейчас здесь нужнее, а за доверие спасибо, не подведу, — ответил Матэ и положил трубку.
———ПРОЩАЙ, ВОЙНА!
Повесть
На столе под стаканом лежит повестка из призывного пункта. Гербовая печать спряталась под стакан.
Петер Киш, зашнуровав башмаки, сидит, сгорбившись, и ждет привычного приступа ревматизма. Но спину почему-то не ломит.
Буквы повестки до боли режут глаза. Он знает текст наизусть, вот уже два дня мечутся в его мозгу строки:
«...25 марта 1944 года в восемь часов утра вам надлежит явиться в военную комендатуру города Тапольцы...»
Петер Киш чувствует нестерпимое одиночество. Стоит посмотреть на повестку, как все окружающее куда-то отодвигается, исчезает; мысли прикованы к одному: его посылают на фронт. Война отнимает у него все: и ревматизм, и сочувственные вздохи соседей, и друзей, и два хольда каменистой земли. С сегодняшнего дня все принадлежит только войне.
В сердце ужасная пустота. Жена Киша еще лежит в постели, освещенная розовым светом зари, сонная и теплая... А на столе эта проклятая повестка...
Петер открывает дверь в кухню, в обжитое тепло комнаты врывается холод. Он отступает назад, подходит к шкафу, протягивает руку и... застывает на месте, не может решиться снять с крючка свое старое зимнее пальто.
Взгляд его скользит по фигуре жены в постели, задерживается на повестке. Зачем ему, Петеру Кишу, идти на войну? Зачем? Кому нужны его ноги, неловкие движения его рук? Кому нужно его несчастье? И его жизнь? Почему ставят к пушке именно его, тридцатилетнего человека, бездетного, без всяких надежд на будущее, хозяина двух хольдов каменистой земли?
Этого он не понимает.
Вот уже два дня, как все плывет у него перед глазами. Два дня он не может опомниться.
Андраш Телеки с соседней улицы через полчаса постучится к нему в окошко. Его тоже посылают на фронт. Двое из села, не считая тех, кто ушел раньше. На столе у кривоногого Андраша лежит такая же повестка. Без четверти пять он сунет ее в карман, поцелует жену, обнимет такого же, как и он сам, кривоногого сынишку, драчуна и забияку, и зайдет за ним, Петером. Тихо и осторожно, словно пришел пригласить друга в корчму пропустить стаканчик винца, постучит в окно.
И они уйдут, сами не зная куда и зачем.
Петера охватывает страх. Стоит выйти из дому, и конец. У них уже никогда не будет ребенка, а на сердце жены ляжет безысходная печаль. И никогда у него не будет серой лошадки, о которой он мечтал с самого детства. Не закусит он больше от зависти губу, стоя у окна и наблюдая, как сосед бренчит сбруей; не пойдет на базар с пустыми карманами и не будет приценяться к лошадям.
Ничего нет, только повестка и страх. Трудно шевельнуться. Трудно дышать. Трудно слушать эту немую тишину, трудно снять с гвоздя пальто.
Трудно уйти из родного дома.
Жена повернулась на другой бок, из-под одеяла видна полоска спины и бедро. Муж потянулся за пальто, не отрывая от нее глаз.
Ему хочется захватить с собой Веронику, ее бедра, груди, коричневое родимое пятнышко на животе, запах в их доме.
Он перекинул пальто через руку и сразу же стал чужим. Повестка разделила их. Муж даже не обнял жену, только поцеловал, заменил поцелуем печальные слова прощания.
Вероника натягивает на грудь одеяло.
— Я провожу тебя до станции... — тихо говорит она, спуская одну ногу с кровати, и ждет...
Ждет, что муж позовет ее.
А ему хочется кричать от боли. Кричать о том, что он не хочет уходить, не хочет оставлять жену и этот дом. Ему хочется помечтать. Сесть вон там, в глубине сада, под грушей, повернувшись лицом к горе, над вершиной которой по вечерам, мерцая, светят звезды, и помечтать. Он не хочет быть солдатом, не хочет убивать русских, которые ему ничего не сделали.
Петер смотрит на жену.
— До станции далеко, Вероника... — с трудом цедит он сквозь зубы.
Вероника смотрит на мужа умоляющим взглядом.
— Недалеко... Скотину я после накормлю...
Муж медленно качает головой:
— Нет! — И садится к столу.
До отправления поезда полтора часа, до станции, если идти пешком мимо горы Гулач, час ходьбы. Вероника плачет. Смущенно и беспомощно она смотрит на мигающий огонек керосиновой лампы.
Сегодня она первый раз в жизни встретилась с войной, которая незримо вошла в их дом. А костлявый худой мужчина, стоящий с пальто на руке, со сжатой в кулаке бумажкой с печатью, олицетворяет войну.
Муж наклоняется над кроватью, даже не взглянув на жену, рывком срывает с нее одеяло.
— Не... не надо... — стонет она и, вздохнув, отпускает край одеяла.
Вероника дрожит, физически ощущая взгляд мужа. Волосы ее раскинулись по подушке, словно несомые ветром легкие облака по небу.
Тяжелое, гнетущее молчание...
Жена осторожно натягивает на себя одеяло и, словно боясь разбудить мужа, слегка касается его руки:
— А фронт недалеко отсюда?
Петер поворачивается на бок. Он вглядывается в лицо жены со следами высохших слез и молчит.
— Почему ты молчишь? Где фронт? Должен же ты знать, куда ты едешь!
— Говорят, недалеко.
Вероника с силой сжимает его руку.
— Где это — недалеко?.. Почему ты мне ничего не говоришь?
Петер пожимает плечами. У него нет сил говорить, но жена отчаянно трясет его за плечо.
— Ты что, не понимаешь? Где сейчас фронт... В России? Или ближе?
— Не знаю... Ничего я не знаю...
Губы у Вероники дрожат.
— Почему ты ничего не знаешь?
Петер устало закрывает глаза.
— Говорят, к нам уже пришли немцы.
— Куда?
— Куда, куда... в Венгрию... Телеки вчера видел их в Тапольце...
Вероника слушает молча, потом спрашивает тихо:
— И это хорошо? Или плохо?
— Ничего я не знаю, — печально говорит он.
Нужно прощаться, но как? Поцеловать, вздохнуть, взять в руки котомку, старенький солдатский сундучок и уйти? Обнять жену один, десять или сто раз? Сколько? Разве можно так просто распрощаться с любимым человеком?
Петер закрывает лицо ладонями. Закрывает глаза, вздыхает и ждет, ждет, что свершится