в личных документах, и они могли легко лишиться разрешения жить в столицах или оказаться «классовыми врагами», когда для очередной кампании требовались козлы отпущения[735]. Процесс выявления «социально аномальных» лиц был чрезвычайно облегчен паспортизацией, и, как отмечал Дэвид Ширер, установленные таким путем «социально-опасные элементы» все чаще высылались из крупных городов даже без видимости суда или формального обвинения в преступлении[736]. В Ленинграде в этот период некоторые мужчины-гомосексуалы из среды интеллигентов, которых ассоциировали с этими стигматизированными группами, находились под более пристальным наблюдением органов госбезопасности[737]. Мужчины, которые участвовали в субкультуре публичного секса, также становились более уязвимыми по мере того, как социальная чистка городов набирала обороты.Заключение

После ухода членов С/совета колокольным звоном было созвано вторичное собрание женщин, на котором было зафиксировано постановление протоколом о роспуске колхоза. На этом же собрании женщинами был избран свой председатель и секретарь С/совета, а именно: Председателем – Стародубцева Варвара Моисеевна, середнячка, ранее явно противодействующая колхозному строительству, секретарем – Стародубцева Наталья Васильевна, дочь кулака (лишенного избирательного права за торговлю), таковая после избрания переоделась в мужскую одежду и именует себя Антоненко Василием Васильевичем.

(из отчета ОГПУ о женских волнениях против коллективизации вблизи села Бутовск 14 марта 1930 года)[738]

В революционной России вопрос гомосексуальности никогда не находился целиком в ведении медицины. «Гомосексуализм» не был сложившейся унифицированной идеей или феноменом в воображении большевиков, когда они занялись регулированием однополых отношений и гендерного диссидентства в 1920-е годы. Вопрос этот имел множество трактовок, которые отталкивались не от идеологически четко выраженной интерпретации понятия «гомосексуалист» (или «трансвестит»), а от иерархии ценностей постоянно менявшегося политического канона. Класс и преданность революции были на первом плане, ключевую роль могла сыграть национальность. Медицинское понимание сексуально-гендерного диссидентства, а также обусловленный этим дух эмансипации были присущи в революционной России урбанизированным, современным регионам, лояльность населения которых не подвергалась сомнению. В остальных случаях режим смотрел на аномалии сексуальности и гендера через политическую, а не медицинскую призму. Необычный жест, совершенный Натальей Стародубцевой в знак ее триумфа над противниками, осуществлявшими коллективизацию в ее деревне, о чем говорится в отчете ОГПУ, четко обозначает этот рубеж. Наталья перевернула мир с ног на голову и стала Василием. Ее гендерный протест (каковы бы ни были мотивы поступка) не был и не мог быть понят как «трансвестизм» женщины «маскулинизированного типа». Наталья/Василий был(а) классовым врагом, дочерью кулака, занимавшегося торговлей, что и предопределило язык, которым органы госбезопасности описывали ее поступок. Для информатора и его предполагаемой аудитории дискурс о гормональной аномалии или половой психопатии прозвучал бы как нечто запредельное пониманию[739].

К 1930 году сформировались контрдискурсы о «гомосексуалистах» (или «педерастах») как противниках большевистского режима, которые своей мишенью видели лидеров православного духовенства и «отсталые» элементы периферии Советского Союза. Темой, объединявшей эти дискурсы, была роль быта в формировании отношений, которые коммунисты считали вредными и опасными. «Пережитки старого быта» в европейской части СССР, которая находилась в авангарде советской модерности, и «пережитки родового быта» на окраинах Союза, в «отсталых» обществах, равным образом создавали угрозу строительству социализма. И монастырский «педераст», и узбекский содержатель бачей направляли мужскую юношескую энергию в нежелательное русло, отвлекая молодых людей от «нормальных» отношений и приводя их к «извращенным». Делали они это путем соблазна, религиозного внушения или, что еще хуже, в случае бачи – на основе договора. Биологизированные теории гормональной неустойчивости, формирования рефлекса или психопатической личности были неуместны, когда предательство революции (по религиозным или экономическим мотивам) и извращенное воспитание мальчиков столь очевидным образом в глазах большевиков обусловливались бытом.

Гендерный подход в формировании таких контрдискурсов оказал влияние на утопические представления о трансвестите, обсуждавшиеся в начале 1929 года Ученым медицинским советом Комиссариата здравоохранения. Психиатры (и биолог Н. К. Кольцов) косвенно ратовали за расширение «прав» трансвестита и приводили медицинские и биологические обоснования оного, но только пока под армейской формой была женщина. Прогноз касательно ее жизни мог быть положительным, ведь ее преданность государству не вызывала сомнений и выражалась в ее лидерской позиции, а ее гендерный нонконформизм и маскулинность приносили ей все возрастающее уважение[740]. В отличие от нее недостаточно маскулинный мужчина представлялся ими как жертва «психической заразы» (призывник, уклоняющийся от военной службы после контакта с гомосексуалами) или экономической эксплуатации, обусловленной отсталостью («несчастные туркестанские бачи»).

Психиатры волей-неволей обнаруживали ужас перед феминизацией: они даже не могли произнести это слово, при этом бесстрастно рассуждая о «маскулинизации» женщин. В ходе дискуссии в Совете возобладало мнение о том, что мужчина «среднего пола» – это продукт воспитания, неправильных условий быта. Подобные девиации вполне можно было предотвратить (за исключением небольшого числа врожденных случаев). Понимание Советом женского «трансвестизма» было более «биологизированным» и нестабильным: никакие гормональные инъекции не могли вернуть таким женщинам фемининность. Поэтому (с точки зрения врачей) от общества требовалось привыкнуть к подобным женщинам, дав согласие на однополые браки. Налицо был утопизм, разделявшийся по гендерному признаку: он был крайне либертарианским для женщины, желавшей жить жизнью мужчины, и патологизировал мужчин, которые намеренно избегали или трагически утратили свою маскулинность. Утопизм достиг апогея, когда речь зашла об установлении контроля над механизмами гендерного изменения пола у людей, что в атмосфере культурной революции представлялось вполне реальным. Психиатры и биологи полагали, что с ведома государственных органов можно позволять «трансвеститам» смену пола. Теша себя подобными иллюзиями, врачи жили куда большими утопиями, чем просто фантазии о превращении Константина в Екатерину.

Первая пятилетка и сопутствовавшие ей кампании против «биологизации» наук о человеке и за классовость и партийность в интеллектуальной работе вывели многие социальные проблемы из ведения медицины. Какое именно ведомство должно было отвечать за «гомосексуалиста» (или «трансвестита») в новой системе, было не очень ясно. Данный вопрос не измерялся количественно «врачами-социологами» эпохи НЭПа, занимавшимися подсчетами самоубийств, женской проституции и беспризорности. В некоторых случаях психиатры и чиновники Комиссариата здравоохранения полагали, что «средний пол» не следует относить к явлениям «патологии». В результате не было ни статистического дискурса по вопросу сексуального и гендерного диссидентства, ни цифр, опираясь на которые плановики могли бы делать расчеты «соцаномалий». Дискурсивное пространство занимали подчас истории пациентов с «индивидуальными затруднениями», но и их число стало сокращаться в связи с тем, что медицинские диагнозы (гормональные, психопатические) утратили политическую силу. В обществе, не испытывавшем потребности в сексологии и в сексуальной психопатологии, не оставалось места для «гомосексуалиста» (или «трансвестита»). Слова В. П. Осипова о «гомосексуалах», коротающих время в «конспиративных» кружках и с параноидальным упрямством тщетно пытающихся добиться «от государства поддержки педерастии», которые он писал в 1931 году, оказались зловеще пророческими.

Глава 7

«Может ли гомосексуалист состоять членом коммунистической партии?»

Как создавалась советская принудительная гетеросексуальность

Несмотря на успехи