первой пятилетки в ускоренной индустриализации страны, 1932 и 1933 годы были отмечены кризисами, угрожавшим свести на нет все достигнутое (с точки зрения партийного руководства). Если в материальном плане пятилетка заложила основания для громадного роста тяжелой промышленности, то в социальном плане последствия ее оказались просто катастрофическими. Самым ужасным последствием всеобщей коллективизации стала фактическая гражданская война, развернувшаяся в деревне и сопровождавшаяся депортациями наиболее зажиточных крестьянских семей («ликвидация кулачества как класса») и конфискацией зерна для нужд города и продажи на экспорт. Наряду с этим партийные активисты при поддержке милиции и чиновников буквально силой загоняли бедняков со всем их нехитрым скарбом и живностью в новые коллективные хозяйства. Экспроприация зерна и деморализация сельского населения привели к массовому голоду, охватившему в 1932–1933 годах Украину и юг России и закончившемуся гибелью от трех до пяти миллионов человек[741]. Миллионы людей бежали из деревень в города, пытаясь найти прибежище и работу на фабриках и заводах, возникших в первую пятилетку. Однако, несмотря на большую потребность строившихся предприятий в рабочей силе, новоприбывавшим могли предложить лишь наспех сколоченное жилье барачного типа – перенаселенное, расположенное далеко от места работы и характеризовавшееся полной антисанитарией. Тысячи людей, прибывшие в «столицу» первой пятилетки, новый город Магнитогорск, и устроившиеся работать на сталелитейные заводы, в первые годы и зимой и летом ютились в глинобитных домишках и палатках. В Москве количество человек, заселявшихся в одну комнату, поднялось с 2,71 в 1926 году до 3,91 в 1940-м[742]. Новоиспеченные «горожане» – эти вчерашние крестьяне, ничего не знавшие о городском укладе и промышленности, – привносили в городскую жизнь деревенский быт и порядки. Рабочие, которым не нравились плохие жилищные условия и уровень жизни, пользовались ситуацией нехватки рабочей силы и меняли места работы с завидным постоянством. Это вело к огромной текучке кадров и, как следствие, к текучке жителей города, которых Моше Левин окрестил «обществом на зыбучем песке»[743]. С социальной точки зрения первая пятилетка породила голод в деревне, вызвала серьезную нехватку рабочей силы, создала в городах хаос и ухудшила здоровье и благосостояние пролетариата, от имени которого правила коммунистическая партия. Пытаясь стабилизировать ситуацию с продовольствием (самый страшный голод случился зимой 1933-го – весной 1934 года), руководство страны принимало все меры, чтобы скрыть страдания деревни от горожан, а заодно и подавить критику. В декабре 1932 года было приказано провести чистку партийных рядов, пополнившихся в минувшие четыре года множеством новых членов – рабочих и крестьян[744]. Чистка, во время которой изучались биографии и скрупулезно анализировался политический и личный облик членов партии, продолжалась весь 1933 год и усугубила атмосферу всеобщей подозрительности и поиска козлов отпущения. В обстановке нетерпимости к продолжавшим существовать «социальным аномалиям» созревали предпосылки к чистке в городах. В 1933 году городские мужчины-гомосексуалы подпали под эти новые веяния. В случае этой группы международная обстановка также немало способствовала решению о рекриминализации мужеложства. Первые соответствующие юридические меры были предложены в сентябре 1933 года заместителем председателя Объединенного государственного политического управления (ОГПУ) при Совнаркоме СССР Г. Г. Ягодой. Фоном этому послужило ухудшение германо-советских отношений, вызванное приходом к власти А. Гитлера и усилением яростной пропагандистской войны в Европе между фашизмом и коммунизмом. Обвинения в гомосексуальности (призванные оскорбить маскулинную честь другой стороны) стали новой характерной чертой этого политического дискурса. Международная гомофобная риторика значительно усилила антигомосексуальный дискурс модерной эпохи, выйдя в 1930-е годы на дипломатическую арену[745]. Ее плавильным котлом стала Веймарская Германия. Местные политики, унаследовавшие от эпохи германского императора Вильгельма II скандал, связанный с именем принца Ойленбурга, столкнулись с отчетливо выраженным национальным движением за гомосексуальную эмансипацию. Эта группа политических активистов успешно провозгласила гомосексуалов гражданами веймарской политической культуры[746]. До вступления Гитлера в должность канцлера Коммунистическая партия Германии (КПГ) в целом поддерживала кампанию Магнуса Хиршфельда за отмену параграфа 175 Уголовного кодекса Германии, запрещавшего мужские гомосексуальные отношения[747]. Веря скорее в исторический прогресс, нежели выражая понимание сексуального диссидентства, веймарские коммунисты считали, что декриминализация гомосексуальности явится логическим продолжением отказа от всех «реакционных» законов о сексе. Социал-демократическая партия Германии (СДПГ) также отстаивала эти взгляды, но далеко не так настойчиво, как КПГ. В 1931–1932 годах возмущение моралистов и скандал вызвали просочившиеся в социал-демократическую прессу сенсационные сообщения о гомосексуальности лидера штурмовых отрядов Эрнста Рёма. Коммунист Рихард Линсерт раскритиковал разоблачения личной жизни Рёма социал-демократами, считая их «сексуальными доносами». Между тем в апреле 1932 года КПГ присоединилась к нападкам на шефа штурмовиков (опиравшимся на достоверную информацию), продолжая вместе с тем поддерживать отмену параграфа 175[748]. Когда ставки стали слишком высоки, идеологическая принципиальность, выказанная Линсертом, приказала долго жить, и в 1933 году левые исчезли с политической карты Германии. Когда в ночь на 28 февраля 1933 года после поджога Рейхстага был арестован бывший коммунист Маринус ван дер Люббе, нацисты ухватились за его политические связи, чтобы обвинить в этой атаке международный коммунизм. В ответ на эти обвинения Коммунистический интернационал поднял на щит факт гомосексуальности ван дер Люббе, начав резонансную кампанию по отделению его от левого движения. В книге, написанной несколькими немецкими коммунистами в изгнании и получившей широкое распространение, последние обвиняли ван дер Люббе в получении средств от национал-социалистической партии и в сексуальной и психологической зависимости от главы штурмовиков Рёма[749]. В этом трактате гомосексуалы изображались ожесточенными, ненадежными и морально разложившимися личностями. Такой же риторикой характеризовалась словесная война внутри левого движения, а также между левыми и правыми, которая развернулась из-за книги[750]. Центральноевропейская националистическая (а позже фашистская) организация Männerbund (союзы за физическое и нравственное воспитание юношей) подвергалась всё более яростным нападкам со стороны левых, считавших ее рассадником гомосексуальности и прочих моральных извращений[751]. Меж тем нацисты увязали левую политику Магнуса Хиршфельда и его иудаистское вероисповедание с инициированной им уже давно кампанией за отмену немецкого закона против мужских однополых отношений. Закрытие немецких гомосексуальных издательств, организаций и баров в феврале-марте 1933 года и ритуальное разрушение 6 мая 1933 года Института сексологии, которым руководил Хиршфельд, дали выход моральному неистовству нацистов. «Битва за рождаемость», явно преследовавшая военные цели, определила взгляд нового режима на сексуальность[752].

В отличие от громкой и жесткой антигомосексуальной кампании, развязанной Гитлером в 1920-х – начале 1930-х годов, запрет мужской гомосексуальности в СССР в 1933–1934 годах вводился без широкой общественной дискуссии. Развертывавшиеся по указке сверху обличительные кампании в прессе, которые сопровождали другие законодательные меры (закон о преступности среди несовершеннолетних 1933 года или закон об абортах 1936 года) не были