Скорее, сказал он. За мной, сказал он. Я моргнул. Стены колеблются, добавил он мрачно. Архитектура всегда на стороне центристов.

Я сказал, и он сказал, нам пора.

В тоннель, в глубину оловянных рудников Корнуолла, подумал я. Куда угодно.

Я думал об очерненной диалектике природы. О снижении качества прогнозов. Дом продолжал свое прерванное было разрушение.

Человек в пыльной шляпе рванул на себя дверь, и я услышал шипение.

В развилке дерева над нами, плотно запахнув пиджак, сгорбив спину, подняв выше плеч колени, как шимпанзе, готовый метнуть дерьмо, сидел и тыкал в нас пальцем Историк. Он оскалился и защелкал зубами. Перед нами, там, куда увлекал нас рушащийся дом, стояла его верная соратница.

Теперь мне стало ясно, что серое у нее внутри – это пепел, зола лоялизма. Она глядела на нас с холодным торжеством.

Я отступил на шаг, когда пепел и пыль подали друг другу руки, почти вежливо соприкоснулись ладонями и снова застыли. Зачем сыпучим веществам драться, как людям? Их затрясло.

Рушащийся дом издал пронзительный трубный звук. Я пригнулся, но облаку кирпичной крошки не суждено было прервать этот бой. Тогда я попытался столкнуть старика с места, но он был недвижим. Я толкнул серую женщину – с тем же успехом. Над нами бешено залаял Историк. Верхний этаж моего дома провалился внутрь. Дом начал складываться.

Притронувшись руками сначала к одному, потом к другой, я ощутил, как частички пепла трутся о пылинки у них под кожей. Они проникали из одного тела в другое сквозь крохотные повседневные царапинки, малюсенькие порезы, лезли из-под корочек подживающих ранок, ввинчивались друг в друга, вовлекали друг друга в подкожную войну. А сверху, сквозь ветки обнаженного дерева, смотрел на меня и бормотал что-то невнятное тот, кого я еще недавно считал флагманским кораблем своей флотилии.

Я запаниковал, но в панике не было никакого смысла. Она улеглась.

Тогда я сел, согнув по-турецки ноги, повернувшись к пыли и к пеплу спиной, и стал смотреть в небо. В тысяче миль от меня Земля, изогнув свой бок, топорщилась плавниками горных хребтов, острыми, словно бритва, создавая потоки теплого воздуха для птиц.

В кроне дерева раздался вой, и я почувствовал, как рука легла на мое плечо. Я взглянул в сухие глаза тела, которое старик подарил нашему товарищу, пыли.

Пепельная ведьма исчезла. Не осталось даже кожи. Я никогда раньше не видел, как умирает пепел, и не знаю, воскресает ли он снова.

Старик надел свою пыльную шляпу. Наверху бился в истерике Историк. Когда мы уйдем, понял я вдруг ясно, как во сне, его спустят, потянут вниз за бечеву, и он покинет ряды болтающихся в воздухе животных, раздутых от гнилостных газов.

Пыль сказала мне: видишь, тебе нельзя останавливаться.

Никому нельзя останавливаться. Такая уж у нас эпоха – каждый либо уходит, либо приходит.

«И что ты предлагаешь?» – спрашивают одни, как будто видят в этом какую-то логику. Но в том-то и дело, что критика и альтернатива – разные вещи. Иногда мы, правда, что-то предлагаем, и если так, то вот вам, пожалуйста, кушайте с булочкой, но отсутствие предложений с нашей стороны не снижает градуса нашей ненависти к существующему порядку, как неспособность крепостной увидеть альтернативу своему положению не уменьшает ее ненависти к барину, а ее поротая спина вопит: «Да когда же это кончится?», несмотря на то, что сама она не в состоянии предложить проект будущего, в котором свободные люди будут трудиться за зарплату. Как не снижается тысячелетиями сложившийся ритм убегания бентоса от жесточайших, непереносимых условий обитания, созданных гидротермальными источниками на дне океана, даже несмотря на то, что его усеянный анемонами склон не предлагает никакого подводного озера черной соли.

И в этих, и в тысячах других случаев наша ненависть не теряет своей цены.

Я живу с пылью, и мне жаль, что тебе за меня страшно. Я живу с этой кожей. Прохожу ее школу подготовки кадров. Наблюдаю, как она вербует сторонников. Учусь существовать в новом коллективе.

Помнишь, как все было странно, когда внутри нашей фракции шли бои и люди буквально со всего света вступали в драку и то превозносили, то проклинали нас, а ведь мы до тех пор даже не подозревали об их существовании. Некоторые имена, правда, были нам знакомы – активисты из зарубежных групп оспаривали или, наоборот, как попки, повторяли за нами все, что исходило из нашей штаб-квартиры. Каждый взял свою сторону.

И тогда пыль, та самая пыль, наиболее радикальное крыло всей существующей материи, поддержала нас. И мы победили.

Чего она хочет, эта пыль? Подставить свои, вернее, наши плечи под небесный свод, чтобы держался крепче, а заодно подпихнуть землю так, чтобы она быстрее крутилась навстречу горизонту. Ведь, сколько ни распространяй картинки несущихся по замкнутому кругу сфер и укрытых пушистыми облаками глобусов, живем-то мы все равно на плоскости. Так что имейте в виду, наша земля – плоская, и главная ее проблема в том, что на ней слишком много презрения и слишком мало ненависти.

Ненависть – это ненормально, сказал мне кто-то однажды. Я не люблю ненависть. Но речь-то идет не о добродетели, речь о хорошей жизни.

Разве можно не понимать таких простых вещей? Это заставило меня задуматься. Потому что я сам полон ненависти, она так и рвется из меня наружу. Но задумайся, и ты поймешь, что так и должно быть, ведь тот, кто не умеет ненавидеть, не может ни любить, ни надеяться, ни отчаиваться по-настоящему. И не из какого-то фетишистского стремления к симметрии, а просто потому, что материя – это прежде всего крайности.

Что же такое ненависть, если не крайняя степень крайности, невыразимая словами, не поддающаяся никаким правилам грамматики?

В ту ночь это был Лондон без лондонцев. Мы бежали сквозь тьму, оставляя позади руины. Мы мчались мимо каналов и притихших гаражей, пробегали дорожными развязками, под которыми веером расходились железнодорожные пути. Мы бежали, не останавливаясь, до тех пор, пока пыль не убедилась – не знаю, правда, как, – что все лоялистские тенденции, то есть преимущественно воздух, пепел, отчасти вода, много плоти, еще больше древесины, и пара листов железа, и старые монеты, и шифер – все они потеряли наш след.

Куда мы? – спрашивал я.

На митинг.

Ясное дело – где ты слышала о радикалах, которые не устраивали бы митинги раз в неделю?

И вот – ручеек многоэтажек, постепенно превращающийся в каньон, и вода. Утес многоквартирного дома нависает над нами с одной стороны, под ним рощица из мертвых деревьев упрямо держится корнями за берег канала, скульптурно вылепляясь на фоне воды, где затонувшие велосипеды и ржавая тележка из супермаркета прекрасно видны сквозь отражения полуразвалившегося мусорного ящика, берега и припавшей к земле череде темных туч.

Это здесь нам положено быть? – спросил я. Пыль кивнула. Я знал, что мы были похожи на бомжей. Кого мы ждем? – снова спросил я.