0:50–0:52

Человек с крюком и девушка сидят под мостом.

Девушка говорит:

– Так или иначе…

0:53–0:57

Стоящие в шеренгу полицейские начинают стрелять.

Человек без рубашки подпрыгивает, на руках у него девушка. Его крюк хватается за балку у них над головами. Он раскачивается, пули пролетают мимо. Голос за кадром, девушка:

– …тебе надо уходить.

Он приземляется возле полицейских, нагибается и косит их своим крюком, точно серпом.

0:58–1:02

Голос за кадром, девушка:

– Они хотят снова поймать тебя.

Звук сирен. Огромный механизм тяжело грохочет по пустынной улице.

Группа высокотехнологичных современных компьютеров дает сбой, изображения на их экранах сменяются старомодным зеленым текстом.

Машина, визжа тормозами, огибает угол просторной городской улицы. Впереди вырастает из асфальта стена – это фабрика. Машина разбивается о стену.

Голос за кадром, молодой человек:

– Я им нужен.

1:03–1:06

Человек наклоняется над краем утеса. Он кричит:

– Держи! – И наклоняется так, что его крюк протягивается через его голову к старику, который висит над пропастью.

1:07–1:10

Крупный план лица молодой девушки.

Она шепчет:

– Ты никогда не сходил с конвейера. И никогда не сойдешь.

1:11–1:12

Крюк хватает брызгающего краской робота, тот отлетает в сторону.

1:13–1:16

Человек, шатаясь, бредет прочь от реки. К крюку над его головой привязана веревка, она туго натянута, ее другой конец уходит в темную воду. Он вытягивает из реки что-то большое и непонятное.

1:17

Мужчина крупным планом, скалится от напряжения.

1:18

Крупный план его спины. Там, где из его спины выходит шест, плоть кровоточит, металл трясется.

1:19–1:20

Фабрика, над цехом протянут под углом кабель. Слышно, как что-то со звоном едет по нему.

1:21–1:23

Темнота.

Голос за кадром, старик:

– От чего ты бежал?

1:24–1:27

Человек, гримасничая, висит высоко над полом цеха. Крюк над его головой снова подвешен на веревке. Руками он держится за тяжелую цепь, прикованную к полу.

Перехватывая руками звенья цепи, он опускает себя вниз, отчего трос, на котором он висит, натягивается.

На том же тросе болтаются и другие мужчины и женщины, тоже с крюками, как и он. Они висят, как неживые, закрыв глаза. Когда трос прогибается, они один за другим начинают соскальзывать по нему к мужчине, их тела трутся об него, их крюки собираются все в одном месте.

Мужчина вскрикивает.

1:28–1:29

Темнота.

Раздается громкий щелчок.

Голос за кадром, мужчина:

– От всего.

1:30

Титры:

«Беглец».

Мы – Джонас и я – приехали сюда, чтобы поговорить с доктором. У нас общая цель. И, точнее, но, а еще точнее, и/но у каждого своя.

Нам нужен новый союз, слово, которое значило бы «и» и «но» вместе. Это мне не сейчас в голову пришло: я постоянно твержу об этом, особенно когда мы вдвоем с Тор – уменьшительное для Тори, другого уменьшительного, которым она все равно никогда не пользуется.

Это мое «и/но» до того вошло у нас в обычай, что мы больше не воспринимаем его как шутку. А раньше как только не прикалывались… Я говорил: «Я имею в виду и то, и другое сразу!» – а она отвечала: «Нои? Нио?» В конце концов решили, пусть будет и/но, как здесь написано, хотя она произносит его чуть-чуть врастяжку, так что у нее получается «ин/но». Короче, мы так к нему привыкли, что даже не улыбаемся, когда кто-то из нас его произносит. То есть теперь оно значит для нас просто то, что значит.

В общем, Джонас и я сидим здесь, в Сакраменто, и цель у нас одна, хотя и/но не та же. Правда, если честно, то, по-моему, ни он, ни я уже не верим в то, что это дело можно как-то распутать.

Из Тримонта мы добирались сюда семь часов. Бесконечно рулили по шоссе меж широких полей, мимо уродливых приземистых городишек, почти все время молча.

Дома, в Тримонте, у нас есть небольшой комитет, а в нем парень по имени Торен. Он тоже хотел поехать. Чтобы предостеречь остальных, как он выражается. Будь мы с ним короче знакомы, я бы дразнил его за то, как он сипит на слове «предостеречь». Он фармацевт в больнице и еще недавно, стоило завести с ним разговор о том, что там стало случаться, просто переставал слушать. Только скажешь ему «сверхъестественное», и он – хоп! – тебя уже не слышит, а когда подкорка сообщит ему, что ты снова говоришь как нормальный, опять включается.

Зато теперь у него одного теорий больше, чем у всех нас, вместе взятых. И в отличие от нас он не стесняется излагать их во всеуслышание, даже если они совсем бредовые. Таких у него тоже хватает. И сообщает он их тем самым сипящим голосом, предостерегает.

– Кто он, по-твоему, такой? – спросил я раз у Дианы.

– Иоанн Богослов, – тут же ответила она, – который несет проповедь миру, и на этот раз решил начать с Сакраменто.

Диана тоже поехала бы, но мы ее не пригласили. Она работает где-то в городской управе и давно уже добывает для нас разные конфиденциальные (в кавычках) бумажки. Она же разузнала все и про эту конференцию. Я бы не удивился, если бы оказалось, что добрая дюжина докладчиков получали от нее письма, этакие осторожно сформулированные запросы с целью прозондировать почву.

Мы с Джонасом сидим в кофе-баре отеля, где проводится конференция. Изучаем программу. У нас есть папки с материалами конференции и бейджики на шнурках с нашими именами.

– Что ты им сказал? – спрашиваю я Джонаса. – Насчет того, почему мы здесь?

– Да им плевать, – отвечает он. – Регистрационный взнос уплачен, и ладно.

На бейджике с моим именем значится «Независимый исследователь».

Для Джонаса приезд сюда – это последняя, отчаянная попытка разобраться в том, что происходит. Для меня тоже. Еще он здесь потому, что происходящее сильно его увлекает, для него это почти как любовь.

Я здесь из-за Тор.

Вообще мне кажется, что это Диана на какой-то встрече, где я не был, уговорила остальных членов группы взять меня с собой под тем предлогом, что когда я говорю о Тор, то становлюсь особенно красноречивым. И убедительным, потому что, когда человек волнуется, ему всегда верят больше, а ей нужно, чтобы я, точнее, мы хоть кого-то заставили поверить, что все происходящее серьезно.