– Иди, они ждут тебя.

Он вздрагивает от моего голоса.

– Нет, мне нельзя, госпожа директриса права. Только хуже…

– Бэзил, если ты сейчас же не подберёшь сопли и не пойдёшь к родителям, – а они сами позвали тебя! – я с тобой разведусь! Клянусь нимбом Великого Охранителя и клубничными зайцами!

Он улыбается грустно, но слушается.

Ступать старается так, чтобы сильно не греметь подкованными ботинками. У их комнаты – останавливается. Понимаю: мать выходит навстречу.

– Мама? – в голосе страх, сомнение, вина, радость.

– Сынок! Вырос как! – и кидается к нему.

Мне здесь не место. Им слишком много нужно сказать друг другу.

Бэзил находит меня в саду на качели. И, кажется, я уснула. Хорошо, что качели вроде диванчика.

Нежно, осторожно касается губами моего лба. Будит.

Тянусь к нему, к солнцу в его глазах, и получаю поцелуй – жаркий, взволнованный, такой нужный.

Он берёт меня за руку и, склонившись, шепчет на ухо:

– Сегодня никаких правил.

– О да.

– Ты и я. Ни политики, ни серьёзных разговоров.

– Только попробуй.

– Будем творить непристойности и нарушать интердикты!

– Отличная программа на первую брачную ночь.

Меня подхватывают и несут по темнеющему небу, купают в золоте заката, опускают на ковер цветов.

Скорее…

Ненавижу это платье, на нём столько застёжек.

А уж его форма…

Сплошное издевательство.

Так можно задохнуться или сойти с ума. Потому что жизненно необходимо чувствовать его руки на обнажённой коже, выгибаться под поцелуями – откровенным и требовательным. Распахиваться навстречу, принимать, сливаться в одно, познавать боль и счастье…

Мои крики тонут в синем бархате ночи, мои стоны заучивает эхо, мой шепот уносит ветер.

Я – творец, я могу…

Жить…

Умирать…

Лететь…

Остановиться в шаге от войны…

Моё имя – радуга и мир.13

Гудок пятнадцатый

…ждала белый, а тут больше зелёного. Трава у домов – как палас бросили, так и топнет нога. Мягкучая. Дома – меньше, чем в мире Фила, но какие ж чудесные! Все похожи и не похожи. Такие – ууууууууииии! Прям обнимать хочется. Ага, сам дом. Обнять, прижаться к белёному и млеть. В каждом доме – сказка. Всё так чистенько.

Много деревьев и цветов.

Все дороги – ровные, чистые.

Рай и благодать во истину, упал бы здесь и умер.

Высшая радость.

Тодора заносят в один из домов, но длинный, на стене вверх помещается всего два окна. Иду следом. Серого не пустили, да он и не рвался. Ему Рай интересен.

Стены внутри до половины белые, до половины – светло-зелёные. Тут Тодора перекладывают на нары с колёсиками и катят. Бегу рядом. Опять пахнет лабораторией, и я волнуюсь.

Тодор то проваливается, то выныривает вновь, с шалым взглядом. Они завозят его в комнату, тут стоят белые нары – чистенько и пахнет. Даже цветы кто-то притащил. Как мне, когда Машей была.

Хотят снова переложить, но фыркает: сам!

Кое-как добирается.

Та, сероглазая, что выбежала за ворота, говорит мне:

– Я – Кэтрин. Врач, мне нужно оказать ему помощь, а он – чурается.

Ага, я заметила, особенно, когда она подходит. Аж деревенеет весь. Никогда не видела, чтобы мужиков так от девок так корёжило. Всё чёрная кровь, наверное. У Тодора и без того головка бо-бо, а от кровяки этой, проклятущей, наверное совсем укатила.

Говорю Кэтрин:

– Угу. Помогу. Сама недавно лечилась. Ширять его будешь?

– Ширять? – удивляется и, кажись, не догоняет.

– Ну, иглой и хренькой такой прозрачной.

– Укол, – догадывается. – Нет, мы по старинке, мазью. Ты пока его раздень, я приготовлю снадобье.

Киваю и подхожу к Тодору.

Глаза жёлтые, нелюдские, смотрит так, что холодные мурашки табуном несутся по спине.

– Никому… – хрипит он, – …не позволю …раздевать… пока… не скажи…

И закашливается чёрным.

Девушка тут как тут, вытирает ему рот салфеткой, промокает лоб. Не боится злющего взгляда.

– Не помните меня? Семнадцать лет назад вы спасли сестру и брата. Направили их в Старый город.

– Вы… она?

Сам хрипит, но пробует ухмыльнутся.

– Ну не он же! – в тон ему парирует Кэтрин. – Хочу вернуть должок.

– Толь…ко… должок?.. – еле тянет он, позволяя тем не менее снять одежду – плащ поверх куртки, а там ещё тряпьё. Больше, чем на мне. Ему, наверное, больно. Вон, всё тело в тёмных разводах. Как краской залили. Но не пикнет.

Говорят, ангелы не чувствуют боль.

– Врут… – этот урод читает мысли! – мы… не… машин…

Даже щаз умудряется быть грозным! Но я кидаю в угол его шмотьё и помечаю мысленно: сжечь! Рванина же!

– Так что там ещё, кроме долга? – Кэтрин склоняется над ним, порхающими пальчиками наносит мазь, её толстая коса метёт кончиком ему по груди, и от этого Тодор забывает дышать. Но врачица у него строга и ждёт ответ.

– Вы… обещали… замуж…

– Ах вон оно что, – она втирает мазь, опускаясь рукой всё ниже, уже до самой линии брюк, аж сама краснею, что зырю на такое! – Ну так у меня было время обдумать…

Он перехватывает её ладошку, совсем крохотную рядом с его, и отшвыривает, будто ту гнилушку.

– Убирайтесь!.. Не… нужно…

Но она не обижается совсем, трогает двумя пальцами его лоб, шепчет слова, и он выключается, словно завод потерял, как говорит Гиль.

– Ему надо отдохнуть, идёмте. Вам тоже стоит перевести дух, поесть и искупаться.

Кто ж против таких вещей возражать станет!

Аж вприпрыжку двигаю за ней.

– Он тебе правда нравится?

Заглядываю в лицо. Она – не старше меня, а серьёзна, как баба Кора.

Кэтрин вздыхает.

– Тут речь не о чувствах, о долге. Он спас меня и брата, я спасу его. За семнадцать лет много воды утекло, я ведь могу быть и замужем.

– А ты замужем?

– А ты любопытная! – она улыбается грустно. – Я могла бы быть уже, если бы пару недель назад Тодор не прикончил моего жениха. На базаре. Потехи ради. И нет, не нравится. На твой первый вопрос и чтобы больше не спрашивала.