– Привет.

Он садится рядом, проминая кровать, притягивает меня и целует. Уже совсем по-хозяйски, но я не возражаю.

И представить не могла, что в его сумеречных глазах однажды взойдёт солнце, будет сиять столь ярко и греть. Этот свет испаряет всякий мрак в душе, оставляя только радуги и улыбку.

– Смешная и всклоченная.

Раньше бы ворчал, сейчас, похоже, доволен. Трусь щекой о грубую ткань его форменной сутаны.

– Уходишь уже?

Он крепче прижимает к себе и выдыхает эхом в волосы:

– Уже.

– Не хочу, чтобы уходил.

Цепляюсь за одежду, прячусь в объятьях.

– Сам не хочу, но надо.

– Когда увидимся теперь?

Отстраняет, смотрит строго, уже без солнца, но я больше не злюсь на внезапные похолодания глаз.

– Будет зависеть от тебя. Чем быстрее найдёшь тетрадь, тем быстрее приедешь ко мне в столицу.

Умеет мотивировать.

– Но мне же всё равно нужно на бал? – пытаюсь поддеть.

Он встаёт, оправляет воротник, стряхивает незримые пылинки. Холодный, неприступный, снова салигияр. Но я включила мир и не скачусь к войне, хотя и подуюсь внутренне немного.

– То, что ты будешь на балу, не значит, что я захочу видеть ту, что провалила важную миссию.

Не выдерживаю, запускаю подушкой.

Ловит ловко, ухмыляется демонически, морда!

– Ты похожа на свирепого котёнка.

Запускает подушку назад, весьма ловко, и когда я, рассерженная, вылезаю из-под пухового снаряда и посылаю на его голову все кары небесные – о, не сомневайся, так и будет, я ведь с Великим Охранителем на короткой ноге – он у двери тихо смеётся. Кутает бархатом голоса и теплом своего чувства.

Говорит уже совсем серьёзно, с грустью:

– Постарайся. Я буду ждать.

И глазами, в которых сейчас – серая бездна разлуки: очень.

Слушаю шаги на лестнице, приглушённые голоса внизу. Слушаю, не шевелясь, не дыша. А когда всё смолкает, колочу подушку и реву. Теперь можно, выревиться за всё: за злость, когда кидал с неба на бетонную площадку, за глухоту, когда мои глаза кричали, за ночь – что подарила счастье и опьянила, за утро – что пришло и заставило проснуться…

Шаги, дыхание, рука на волосах.

Оборачиваюсь, не открывая глаз, бросаюсь на шею. Хнычу на плече.

– Тише-тише…

Голос не тот! Отрезвляет получше холодного душа.

– Стивен?! – отпрыгиваю, юркаю в кровать, тяну одеяло до ушей, наверное, совсем красных, потому что на мне – только тоненькая сорочка. И та – не в лучшем состоянии.

– Ты плакала, я думал, нужна помощь…

Растерянный, строит из себя невинность.

– А стучать вас, сэр, в аристократической семье не учили? – закипаю от ярости и наглости. Да ещё этот взгляд – насмешливый, раздевающий.

– Ну что ты, котёнок, мы же теперь родственники!

Белею от ярости, сейчас полыхнёт, снесёт тут всё к чертям.

– Не смей называть меня котёнком. Для тебя я, в лучшем случае, Айринн. И мы не родственники, но можем стать друзьями, если ты не будешь вести себя, как скотина. Окей?

«Окей» он не понимает, но и не нарывается, что и за то благодарна. Затаскиваю под одеяло пеньюар, наскоро одеваюсь, кое-как прилизываю волосы. Успеваю несколько раз глубоко вздохнуть, чтобы успокоится.

– Мир? – говорю первая.

– Мир, – как-то удивлённо отзывается он.

– Стучи в следующий раз.

– Договорились, – подмигивает он. – Вообще, я ещё проститься зашёл и поблагодарить. За родителей.

Перехватывает дыханье, потому что вспоминаю вчерашнее. Волнение Бэзила. И как мать ждала и выглядывала его. Слов нет, они все убежали, как всегда делают в самый ответственный момент.

Протягиваю руку, он пожимает – тепло, дружески. Больше не злюсь за бестактность.

– Помнишь, до свадьбы, я обещал тебе помочь, – немного мнётся, волнуется. – Так вот, если надо будет, только попроси. Обязательно прибегу. Падай – подхвачу, помнишь?

Улыбается совсем потерянно. То было в другой жизни и не со мной. Я доверяю другому, он подхватит. Стивену – не хочу врать и обнадёживать.

– Я – не твоя Айринн. Не та, какой ты её помнишь. А теперь ещё и жена Бэзила. И намерена оставаться ею. Прости.

Он вздыхает.

– Понимаю, – и уходит слишком поспешно. Как бегут от тех, с кем хотели бы быть до конца.

Прости…

***

Сёстры помогают мне одеться – честно, немного стыдно, но в одиночку справиться с этими конструкциями просто невозможно – наспех перекусываю сыром, молоком и пирожками с клубникой, и иду на воздух. Помещение давит, а нужно столько обдумать.

Сёстры шептались, что Болотная пустошь, Осенняя губерния, уже полностью под властью грехов. Её собираются закрыть и сжечь. Там уже, якобы, никого не спасти. С ужасом представляю, чтобы было, если я ещё оставалась в «Обители лилий». Никто бы не стал спасать порочных сирот. Страна Пяти Лепестков – не Голливуд, здесь не предусмотрены хеппи энды и супермены для всех и каждого.

Вот так – в сравнении – и начинаешь осознавать: то, что случилось с тобой, ещё не самое худшее.

Бреду через сад – он чем дальше, тем запущеннее. Похоже, отец Элефантий и его подопечные блюдут только внешний порядок – для гостей. А в остальном – заметают мусор под ковёр.

Вот и рощица. Я видела её вчера, когда Бэзил нёс меня в приют, к родителям.

Тогда она показалась мне странной, но так и не поняла почему: быстро смазалась другим, перечёркнутая более важным.

Отвожу ветку и понимаю, что с рощей не так: старинное кладбище. Даже тишина здесь воистину мёртвая: ни шороха ветра в ветвях, ни пения птиц. Всё замерло в скорбном молчании. И хрустнувшая под моей ногой ветка – как выстрел.

Вздрагиваю сама.

Надгробья в основном простые: плита с именем и датой. Многие – поросли мхом, надколоты, с истёршимися надписями. С иных – клонят головы печальные ангелы. Их прекрасные лица тоже во мху и сеточке трещин. На парочке – приютились горгульи. Сверлят злыми глазёнками, скалятся в ухмылках. Вот-вот встряхнутся, взмахнут крыльями и нападут. Цапнут когтистой лапой и уволокут в ад.

Ощущение – премерзкое: холодком по позвоночнику, колотящимся сердцем в горле, онемением. Разворачиваюсь и ломлюсь прочь, скорее! Через кусты, раздираю платье, путаюсь в безумном количестве юбок.

Упаду, догонят… в ад…

Бегу без оглядки. Спина под корсажем липкая и холодная, зубы стучат. Ветки цепляют, бьют по лицу, когтят чудовищами.