Верно, гостиную. Ты прав… мы объединим ее со столовой… и у нас будет красивая спальня, правда?

— Конечно.

Но никаких sommiers[7], они выглядят так убого. Я хочу настоящую спальню, с двуспальной супружеской кроватью… Скажи-ка, у нас будет хорошая кухня?

— Хорошая кухня; почему бы нет?

Мне хочется двойную плиту, с газом и электричеством… и хороший холодильник. Если у нас не будет хватать денег, то эти вещи можно купить в рассрочку.

— Разумеется, в рассрочку.

— Скажи мне, а что мы будем делать в этом доме?

— Мы будем жить там и будем счастливы.

Я так хочу быть счастливой, — сказала она, свернувшись в клубочек и еще сильнее прижимаясь к нему, — так хочу… если б ты знал… мне кажется, я хочу быть счастливой с того дня, как родилась на свет.

Ну так мы и будем счастливы, — сказал Марчелло твердо, почти агрессивно.

— И у нас будут дети?

— Конечно.

Мне хочется, чтобы их было много, — певуче протянула она, — чтобы в первые четыре года нашей семейной жизни каждый год у нас рождалось по ребенку… так у нас будет семья, я хочу иметь семью как можно быстрее… мне кажется, не следует ждать, не то потом будет слишком поздно… а когда у человека есть семья, все остальное приходит само собой, верно?

— Конечно, все остальное приходит само собой.

Она помолчала немного, потом спросила:

Ты думаешь, я уже беременна?

— Откуда я могу это знать?

— Если 6 это было так, — смеясь, сказала она, — это значило бы, что наш сын зачат в поезде.

— Тебе это было бы приятно?

Да, это было бы для него хорошей приметой… Как знать, потом он мог бы стать великим путешественником… Я хочу, чтобы первый ребенок был мальчик, а второй я бы предпочла девочку — уверена, что она была бы очень хорошенькой: ты красив, да и я не уродка, — у нас непременно должны рождаться очень красивые дети.

Марчелло не ответил, и Джулия спросила:

— Почему ты молчишь? Тебе не хотелось бы иметь от меня детей?

Конечно, хотелось бы, — ответил он и вдруг с изумлением обнаружил, что из глаз у него потекли слезы. Потом еще: горькие, обжигающие, словно они накипели в давние, прежние времена и, не пролившись, пропитались жгучей болью.

Слезы были вызваны словами Джулии о счастье, хотя он и не мог понять, отчего так произошло. Может быть, оттого, что за это счастье было заранее заплачено такой дорогой ценой, может быть, оттого, что он знал, что никогда не сможет быть счастлив, по крайней мере, так просто и трогательно, как об этом говорила Джулия. Наконец он с усилием подавил желание расплакаться и, чтобы не заметила Джулия, вытер глаза тыльной стороной ладони. Тем временем Джулия обнимала его все крепче, страстно прижимаясь к нему всем телом, стараясь заставить его неподвижные, безучастные руки ласкать и обнимать ее. Потом он почувствовал, как она приблизила свое лицо к его лицу и с исступленной детской жадностью стала покрывать его щеки, губы, лоб, подбородок частыми поцелуями. Наконец почти жалобно она пробормотала:

Почему ты не обнимешь меня? Возьми меня, — и в ее умоляющем голосе ему почти послышался упрек в том, что он больше думает о собственном, нежели о ее счастье.

И в тот момент, когда он обнимал ее и нежно и легко овладевал ею, а она, откинув голову на подушку и закрыв глаза, уже начинала поднимать и опускать бедра в ритмичном, спокойном, как бы задумчивом движении, словно морская волна, которая, растекаясь, то прильнет, то отхлынет от берега, в дверь громко постучали:

— Срочное письмо.

Что это? — пробормотала она, задыхаясь и приоткрывая глаза. — Не уходи… что тебе за дело?

Марчелло повернулся и увидел на полу в полосе света, выбивавшемся из-под двери, просунутое в щель письмо. В ту же минуту Джулия вновь упала навзничь, застыла под ним, запрокинув назад голову и глубоко дыша, вонзила ногти в его руки. Она перекатывала голову по подушке, а потом прошептала:

— Убей меня.

Без всякой причины Марчелло вспомнил вдруг крик Лино: "Убей меня, пристрели как собаку!" — и почувствовал, как страшное беспокойство овладевает его душой. Он долго ждал, пока руки Джулии не упали на кровать. Потом зажег лампу, спустил ноги на пол, взял письмо и снова лег рядом с женой. Джулия лежала теперь к нему спиной, свернувшись калачиком и закрыв глаза. Марчелло посмотрел на письмо, прежде чем положить его на край кровати, рядом с открытым и тяжело дышавшим ртом жены. На конверте было написано явно женским почерком: "Госпоже Джулии Клеричи". Он сказал:

— Письмо от синьоры Квадри.

Джулия пробормотала, не открывая глаз:

— Дай мне его.

Последовало долгое молчание. Письмо, находившееся на уровне рта Джулии, было ярко освещено лампой. Джулия, лежа расслабленно и неподвижно, казалось, спала. Наконец она вздохнула, открыла глаза и, взяв одной рукой письмо за уголок, зубами разорвала конверт, вынула из него листок и стала читать.

Марчелло увидел, что она улыбнулась, потом пробормотала:

Говорят, что в любви побеждает тот, кто уходит. Поскольку вчера я плохо с ней обращалась, она сообщает, что у нее изменились намерения и она уехала с мужем сегодня утром; надеется, что я к ней приеду. Счастливого пути!

— Она уехала? — повторил Марчелло.

Да, сегодня утром в семь, в Савойю, вместе с мужем… А знаешь, почему она уехала? Помнишь, вчера вечером, когда я танцевала с ней второй раз? Это я ее пригласила, и она была рада, потому что надеялась, что наконец-то уступлю ей, я же, напротив, сказала с предельной откровенностью, что она должна раз и навсегда отказаться от меня, что если она будет продолжать, то я вовсе перестану видеться с ней, что я люблю только тебя и хочу, чтобы она оставила меня в покое, что ей должно быть стыдно. В общем, я ей столько всего наговорила, что она чуть не расплакалась… И вот она уехала сегодня, ты понял расчет? "Я уезжаю, чтобы ты ко мне приехала". Долго ей придется ждать.

— Да, долго ей придется ждать, — повторил Марчелло.

— Впрочем, я рада, что она уехала, — сказала Джулия, — она была такой надоедливой. Ну, о том, чтобы приехать к ней, не будем даже и говорить, я не хочу больше видеть эту женщину.

— Ты ее больше никогда не увидишь, — сказал Марчелло.

Комната в министерстве, в которой работал Марчелло, выходила во двор: она была малюсенькой, асимметричной формы, в ней помещались только письменный стол да пара шкафов. Располагалась она в конце глухого коридора, вдали от приемных. Чтобы попасть туда, Марчелло пользовался служебной лестницей, выходившей в задней части здания в малолюдный тупик. Как-то утром, через неделю после возвращения из Парижа, Марчелло сидел за столом. Несмотря на сильную жару, он не снял пиджак и не развязал галстук, как делали обычно многие его коллеги; у него была привычка, которая могла показаться манией: быть на службе одетым точно так же, как и вне ее. Поэтому он сидел в костюме, и высокий тугой воротничок рубашки сжимал ему шею. Прежде чем приняться за работу, Марчелло стал просматривать итальянские и иностранные газеты. И в то утро, хотя прошло уже шесть дней, первым делом он поискал сообщения, посвященные Квадри. Он заметил, что статьи и заголовки стали меньше — верный признак того, что расследование не продвинулось. Две левые французские газеты вновь пересказывали историю преступления, останавливаясь на некоторых странных или многозначительных деталях и стараясь объяснить их. Квадри был заколот холодным оружием в густом лесу, его жена, напротив, была убита тремя пистолетными выстрелами у края дороги, а затем ее, уже мертвую, оттащили к мужу. Машину тоже спрятали в лесу, среди кустарников. Из-за того, что трупы и автомобиль были спрятаны среди деревьев, вдали от дороги, их нашли только через два дня. Левые газеты с уверенностью писали, что супруги были убиты наемными убийцами, специально для этого приехавшими из Италии. Некоторые правые газеты, хотя и с сомнением, рискнули, напротив, выдвинуть официальный тезис итальянской прессы, что Квадри были убиты своими же соратниками-антифашистами из-за разногласий в ведении войны в Испании. Марчелло отбросил газеты и взял иллюстрированный французский журнал. Его сразу же поразила фотография, напечатанная на второй странице и составлявшая часть репортажа, посвященного преступлению. Фотография была напечатана под заголовком "Трагедия в лесу Жеводана" и была сделана, должно быть, в тот момент, когда были найдены тела или сразу же после этого. Были видны подлесок с прямыми стволами деревьев, ощетинившихся ветками, светлые пятна солнечного света между стволами, а на земле, скрытые высокой травой, почти не различимые в беспорядочной игре лесных теней и света, лежали два мертвеца. Квадри лежал на спине, и видны были только его плечи и голова, а точнее, подбородок и шея, пересеченная черной полосой. Тело Лины, брошенное немного наискось на тело мужа, можно было разглядеть полностью. Марчелло спокойно положил зажженную сигарету на край пепельницы, взял увеличительное стекло и стал внимательно рассматривать фотографию. Хотя она была серой и нечеткой, чему способствовали пятна света и тени, тело Лины было легко узнать, стройное и пышное, чистое и чувственное, красивое и странное: широкие плечи и нежная, хрупкая шея, роскошная грудь и осиная талия, полные бедра и изящные длинные ноги. Она прикрывала мужа своим телом и широко раскинутой одеждой, казалось, она хочет что-то сказать ему на ухо; она лежала на боку, лицо было опущено в траву, ртом она прижималась к щеке мужа. Марчелло долго разглядывал фотографию сквозь стекло, пытаясь изучить каждую тень, каждую линию, каждую деталь. Ему казалось, что от этого изображения, чья неподвижность превосходила механическую неподвижность моментального снимка и была сравнима с той, окончательной, смертельной, исходило ощущение завидного покоя. Фотография была наполнена глубочайшей тишиной, последовавшей, должно быть, за страшной, молниеносной агонией. Несколько мгновений назад царили смятение, насилие, ужас, ненависть, надежда и отчаяние, несколько мгновений спустя все было кончено, все было тихо. Он вспомнил, что оба трупа долго оставались в лесу, почти два дня, и он представил себе, как солнце, согревая их в течение долгих часов и привлекая к ним живой, звенящий рой насекомых, медленно заходило, оставляя их в безмолвной тьме ласковой летней ночи. Ночная роса роняла слезы на их щеки, в ветвях деревьев и кустарников шелестел легкий ветерок. С восходом свет и тени вновь являлись на свидание и вновь затевали свои игры над неподвижными, распростертыми телами. Обрадованная прохладой и чистым сиянием утра, на ветку садилась птица и принималась петь. Пчела вилась вокруг головы Лины, у запрокинутого лба Квадри распускался цветок. Для них, молчаливых и неподвижных, болтали вьющиеся по лесу ручьи, вокруг них собирались лесные обитатели: пугливые белки, дикие кролики-прыгуны. А чем временем примятая земля медленно облекала мягким покрывалом из травы и мха их окоченевшие тела, готовилась, отзываясь на немую просьбу, принять их в свое лоно. Марчелло вздрогнул от стука в дверь, отбросил журнал, сказал: