Разумеется, искусство должно основываться на реальной жизни; и, разумеется, значительная его часть неминуемо уходит корнями в жизненный опыт художника; понятно также, что какой-то своей частью этот опыт может оправдать стремление художника к публично осуществляемой мести. Непонятно мне только, как художник, обладающий мало-мальским чувством ответственности, может использовать своё искусство для того, чтобы возложить собственную очевидную вину, да к тому же ещё с такой обстоятельностью, на людей совершенно невиновных. Даже если бы мы с Джейн не были католиками, с присущими католикам взглядами на сущность брака, предположение, что мы могли подговаривать Нэлл уйти от тебя, было бы смехотворным. На самом деле наши советы, вплоть до самого развода, были совершенно противоположны тем злобным инсинуациям и недостойным целям, которые ты нам приписываешь, притворяясь, что сам веришь в это. Что же до тайных мотивов, на которые ты намекаешь в одной из сцен (влюблённость пошляка-учителя — то бишь меня — в жену художника), это лишь ещё раз доказывает твоё возмутительное пристрастие к извращению реальности. Ты глубоко ошибаешься, полагая, что я завидую твоей успешной карьере. Даже если бы и были у меня склонности или намерения в этом плане, я без сожаления отказался бы от них, увидев, как пагубно эта карьера повлияла на твой характер.

Мы с Джейн вопрошали свою совесть, стараясь понять, в чём наша вина, обдумали свои поступки, всё своё поведение в последнее время, и всё же не смогли понять, чем заслужили такое. Чувство гнева уже прошло, осталось лишь чувство жалости. Не знаю, может быть, к этому вынудил тебя твой теперешний образ жизни, но нам кажется, что где-то когда-то ты сам выбрал негодный путь. Невозможно поверить, что в глубине души ты не понимаешь, что сотворил, и что когда-нибудь, когда ты придёшь в себя, ты не пожалеешь горько о том, что написал такой по-детски мстительный пасквиль.

Мы не можем отплатить тебе той же монетой, не можем ответить публично или привлечь тебя к суду за клевету; мы можем лишь страдать молча. Это ты тоже понимал с самого начала. А что, по-твоему, сможем мы сказать Кэролайн и собственным детям, когда, повзрослев, они сумеют прочесть и понять твою пьесу? «Гению всё простительно»? Это утверждение, и прежде сомнительное, остаётся таким и по сей день. Да я и не полагаю, что ты подпадаешь под эту категорию.

Отвечать на это письмо не нужно. Не нужно ни извинений, ни оправданий. Я сообщил Нэлл, что с этого момента ни Джейн, ни я ни в коем случае не согласимся выступать посредниками между вами и не станем предоставлять свой дом для твоих встреч с дочерью. Отныне будь добр по этому поводу обращаться к адвокату Нэлл. Очевидно, своей пьесой ты и хотел вынудить нас к этому — иначе расценить твой поступок мы не можем. Нам ясно, что мы для тебя больше не существуем; с этих пор и ты больше не существуешь для нас.

Письмо было написано от руки и подписано полным именем. Я сразу же передал его Андреа — мы как раз завтракали — и внимательно вглядывался в её лицо, пока она читала. Оно было совершенно бесстрастным, когда она наконец подняла на меня глаза:

— Ты удивлён?

— Пожалуй, нет.

— Будешь отвечать?

— Что толку? Он глух, как камень. — Андреа снова взглянула на письмо. — Разумеется, они «поддерживали линию партии», выступая за прочность семьи. Но я голову готов прозакладывать — они всячески давали Нэлл понять, что обо мне думают на самом деле. — Андреа всё ещё разглядывала письмо, словно оно убеждало её гораздо больше, чем я. — Да он небось упивался каждым словом, сочиняя эту обличительную проповедь. На злобу дня.

— Почему «на злобу дня»?

— Так ведь Пепельная Среда[140]! Божие проклятие на головы грешников.

И тут я рассказал ей про Джейн: мне так отчаянно хотелось, чтобы хоть один человек оказался на моей стороне. В результате часть грехов была мне отпущена; со временем, так как мы часто вместе рассуждали об этом, я получил и почти полное их отпущение, во всяком случае, что касается Андреа. Я думаю, «двуличие» Джейн она каким-то образом соотнесла с тем, как её муж-католик использовал свою веру для оправдания собственного чудовищного эгоцентризма.

Вот уже много лет я знаю, что Энтони был прав. Ничего иного я тогда не заслуживал, тем более что он ведь не знал, что произошло между мной и Джейн. И лишь два года назад я решился поговорить с Каро о том, почему написал эту злосчастную пьесу; разговор оказался весьма полезным — как потому, что я смог доказать самому себе, что стал достаточно объективен, так и потому, что открыл доступ в дотоле запретную зону наших отношений.

«Победители» погубили не только нашу дружбу. После этой пьесы я написал ещё две, но ни в одну из них не смог вложить душу. Не только род человеческий не переносит избытка реальности.

Смешно и говорить о чувстве отчуждённости в первые минуты встречи с тем, кто столько лет прожил в отчуждении от тебя, и тем не менее именно это Дэн и чувствовал сейчас, общаясь с Джейн. Ощущение неловкости не оставило его и когда они подъехали к больнице. Джейн выключила зажигание и достала из-под приборного щитка книгу. С минуту подержала её на коленях.

— Я провожу тебя наверх, Дэн. Но Энтони хочет поговорить с тобой наедине. — Она не взглянула на него, но, видимо, почувствовала, что он растерялся. Воображение снова сыграло с ним злую шутку — он ведь уже представлял себе: вот Энтони лежит в постели, а они с Джейн сидят по обе стороны кровати… Так началось бы восстановление былой дружбы, праздник воссоединения, возвращение прошлого.

— Тогда давай встретимся прямо в ресторане. Я возьму такси или как-нибудь иначе доберусь.

— Да нет, зачем же… — Она подняла с колен книгу, показывая, что приготовилась ждать. Потом отвернулась и открыла дверь, предупреждая возражения. «Интересно, почему она раньше об этом не сказала», — подумал он. Что-то здесь её явно смущало, как и само его присутствие. Пока они шли от стоянки ко входу, она говорила, чуть слишком обстоятельно, о том, как хорошо поставлено дело в этой больнице. А Дэн всё больше чувствовал себя солдатом-новобранцем, отправленным в бой без надлежащих инструкций.

Они вошли в лифт и поднялись на четвёртый этаж. Прошли по коридору в холл, образованный пересечением нескольких таких же коридоров. Здесь у столика сидела сестра, что-то писала. Когда Джейн направилась к ней, та подняла голову и, узнав её, улыбнулась и что-то сказала; Дэн не расслышал, что именно. Джейн нужно было пойти к Энтони первой — предупредить, что приехал Дэн. Он глядел ей вслед, пока она удалялась по одному из боковых проходов. Мимо прошли двое мужчин в больничных халатах, обсуждая шахматную партию. Очень хотелось курить, но над столиком сестры висел знак, запрещающий курение. Сестра снова принялась за свою писанину. И снова Дэн в уме репетировал, что скажет, зная заранее, что скорее всего скажет что-то совсем другое; он разглядывал доску объявлений, совершенно не осознавая, о чём говорят прикреплённые к ней листки бумаги. В душе нелепым эхом отозвалось воспоминание о мучительном ожидании в школьном коридоре перед кабинетом директора… Он уже жалел, что приехал. В сценарий он такую сцену ни за что бы не включил. Тут он услышал, что его зовёт Джейн.