Перун Громовержца, ударь он ночью во дворец, объятый сном, исполин-гекатонхейр, восстань он из недр земли с целью разрушить акрополь, второй потоп, залей он Арголидскую долину – все напасти, вместе взятые, учинили бы меньший переполох, чем этот безумный вопль.

– Вставайте! Хватит спать!

Мужчины хватались за оружие, развешанное по стенам. Дозорные на стенах, не в силах покинуть пост, до рези под веками вглядывались в сумрак двора. Вопя, как резаные, выскакивали из гинекея нагие женщины. Казалось, враг уже здесь, и волочит их за волосы навстречу рабству и насилию. Мчались мальчишки, выставив перед собой ножи – подарки отцов и старших братьев. Кто-то распахивал оружейные кладовые, призывая разбирать копья. Ковылял Алкей-хромец, проклиная сухую ногу. Бежал Сфенел с мечом в руке. Братья забыли о вчерашнем разговоре, о призраке мятежа. Человеческая плоть выплеснулась из дворца, как вино – из кратера, опрокинутого властной рукой. В едином порыве, готовые сражаться до последнего, они сбегались отовсюду, ибо Персей Горгофон звал сорванным голосом:

– Ко мне!

И откликалось эхом:

– Что?

– Кто?

– Где?!

В испуге разбежались тучи. Ветер, вольный пастух, ринулся вдогон. Луна залила двор желтым молоком. Внизу, под холмом, проснулся город. Гвалт тиринфян вплелся в какофонию, царившую на акрополе. Судя по всему, горожане решили, что Пелопс Проклятый явился в гости заполночь – ворвавшись с отрядом в дремлющую крепость, как и следует доброму другу и близкому родственнику. Горгоны – те, кто ночевал дома – бежали по склону на выручку своему предводителю, собираясь на бегу в крепкий, опасный кулак. А предводитель, голый как при рождении, бешеный, как при взятии Аргоса, пьяный, как сатир в кругу нимф, кричал без умолку:

– Ко мне! Сюда! Я стал прадедом!

И, после краткого, оглушительного мига тишины:

– Ну, стану. Скоро…

– Ты уже прадед, – осторожно сказал Алкей. Верный раб разложил для него ременной дифрос, и Алкей, кряхтя, сел. – Моя дочь тебе кучу правнуков нарожала. И правнучку. Что-то я не помню, чтоб ты так орал…

– Правда, – огорчился Персей. – А я забыл…

И снова воспрял:

– Так то ж какие внуки? А эти, знаешь, какие!

– Какие?

– А такие, что прадед – брат правнука!

Уяснив, что битва откладывается, толпа заворчала. По старой памяти они еще боялись Убийцу Горгоны пуще смерти. До открытых обвинений в безумии – или, не приведи боги, рукоприкладства – дело не дошло. Но бунт зрел в груди людей, грозя однажды вырваться потоком кровавого гноя.

– Тихо! – велел Алкей.

Странное дело – ему подчинились.

– Мы тебя слушаем, отец.

– Его! – Персей вытолкнул вперед бледного человечка. – Его слушайте!

– Кто это?

– Гонец, – прохрипел человечек. – Гонец я… из Мессении…

Он проклинал свое скромное желание заночевать под крышей, а не в чистом поле. Голод и усталость толкнули гонца, прибежавшего после заката, к воротам цитадели – вместо того, чтобы дождаться рассвета в кустах. Караульщики отнеслись к бедняге с пониманием. На кухне ему дали холодной баранины и пива. Но во дворе, бредя в общую спальню, он наткнулся на Персея, вышедшего по нужде – и влип, как муха в мед.

– Говори!

– Горгофона, ваша сестра, – гонец поклонился Алкею со Сфенелом, – благородная супруга Периера Мессенца…

– Короче!

– …говорит вам: «Радуйтесь!» Она…

– Беременна! – догадался Сфенел.

– Если Горгофона в тягости, – Алкей выразительно постучал себя по лбу, смутив брата, – я не удивлюсь. Сколько у нее сыновей?

– Трое, – подсказала Алкею жена. – Тиндарей, Афарей и малыш Левкипп.

– Где трое, – отмахнулся Алкей, – там и четвертый. Сестра плодовита. Но ее дети – внуки нашему отцу, а не правнуки. Будем рассуждать здраво. Малыш Левкипп отпадает. Афарею…

– …семь лет, – бросили из толпы. – Вряд ли.

Женщины загомонили, соглашаясь.

– Значит, Тиндарей, старший. Он женат? На ком?

– На прекрасной Леде, – встрял гонец. – Дочери этолийского правителя Фестия.

– Так это Леда понесла?

– Леда.

– От кого? – выкрикнул из толпы злой шутник.

Хохот был ему ответом.

– От мужа, – твердо ответил гонец. – И от Зевса.

– Златой дождь? – не унимался шутник. – Бык?

– Лебедь.

– Лебедь?

Толпа взвыла от разочарования. Толпа предпочла бы жеребца.

– Значит, от мужа и от Зевса, – подвел итог Алкей. – И что муж?

– Радуется, – пожал плечами гонец. – Сперва поколачивал супругу. Шлюха, мол. А теперь радуется. Сказал: если от Зевса, значит, не обидно.

– Пифию спрашивали?

– А как же! Съездили в Дельфы, пожертвовали, сколько надо… Пифия говорит: близнецы. Один от смертного, второй от бога. А который от кого – неизвестно. Жизнь, мол, покажет. Велела назвать близнецов Диоскурами[104]. Обоих, на всякий случай.

– Как Леда носит?

– Удачно. Ваша сестра так и передает: удачно.

– Небось, яйцо снесет! – завопил шутник. – Два яйца!

На этот раз его не поддержали. Даже пригрозили оторвать то, что Леда якобы должна была снести. Странность заявления Персея – о правнуке, который брат прадеду – обрела смысл. Загорелись споры. Обсуждали способы различения близнецов: Зевсида от Тиндарида. Пророчили братьям грядущую судьбу – естественно, вражду до смертного одра. Семейная, мол, доля. Небось, во чреве уже грызутся. Кто-то спросонок взялся пророчить верную дружбу – дурака засмеяли. Помянули Горгофону, готовящуюся стать бабушкой – женщину властную, суровую, характером удавшуюся в мать Андромеду. Мужа, если верить сплетням, Горгофона держала в ежовых рукавицах. Даже заявила при людях, что помри этот – ничего, выйдем замуж за другого. Вон их сколько бегает… Женщины тайком вздыхали – не случалось ранее, чтобы вдовы второй раз вступали в брак. Но если Горгофона откроет им заветную дорожку…

– Родится дочь, – невпопад вздохнул Сфенел, – назову Медузой[105].

– Назови, – кивнула сыну Андромеда, стоя поодаль. – Хорошее имя.

И никто не заметил, что Персея с ними давно нет.

…он выскользнул из дворца, как змея из старой кожи.