щелчку пальцев, вспыхнул яркими красками, на языке заискрил вкус жизни, а не горелый и тлетворный привкус пепла от давно сгоревших надежд.

Это всё она…

За что я в неё так втрескался на полной скорости? Когда именно? Где была эта точка невозврата? Я уже не помнил, когда она всадила крюк мне в сердце и приковала им к себе. Но до сих пор в ночных кошмарах я видел, как она снова и снова предаёт меня. Уже не потому, что я верил в ту сотканную вокруг нас ложь, а потому что отчаянно боялся по-настоящему стать для неё никем. Увидеть в её глазах абсолютное равнодушие. И понять, что я окончательно стал ее прошлым.

Что я чувствовал теперь, когда хлебнул этого дерьма в реальности?

Боль…

Страх…

Отчаяние…

И до сих пор любовь, такой силы, что мне казалось, я никогда не смогу вытравить её из закоулков своей чёрной души. Но я бы стал лучше. Стал! Если бы Истома только дала мне понять, что я всё ещё, хоть немного, но нужен ей. Долбанный шанс!

Но кому всрался тупой мажор, который сначала сыграл с ней в самую жестокую игру на свете, но на этом не остановился, а вывалил на её мать всю их личную жизнь, изгадил всё сокровенное, что было между ними, а затем опустил ниже плинтуса девушку, с которой ему было так хорошо, как ни с кем и никогда?

Вопрос риторический…

Чуть кряхтя, как старый дед, я сполз с кровати, попутно и, на всякий случай, проверил свой почти в хлам разбитый телефон. Глухо, как в тамбуре, не считая неотвеченных сообщений от Аммо — и снова насос за рёбрами затроил и заглох на пару секунд от разочарования, боли и тоски.

Не нужен…

Но я упорно решил себя добить, хотя наперёд знал, что именно меня ждёт. Я выполз в коридор и доковылял до ближайшего сестринского пункта, за которым сидела женщина неопределённого возраста и разгадывала судоку.

— Добрый вечер.

— Ах, Басов, голубчик, а ты это чего из палаты вышел? У тебя тело как котлетка, тебе бы лежать, а я по кнопке бы пришла, — запричитала женщина, словно заботливая матушка, и практически под руки повела меня обратно на мой топчан.

— Светлана вы, да?

— Светлана Геннадьевна.

— Ага. Скажите, Светлана Геннадьевна, а можно как-то узнать, кто приходил по мою душу с воскресенья? Может, звонил кто, здоровьем интересовался?

— Так ты же уже вчера у Раисы Сергеевны это спрашивал. Чего опять?

— А вдруг она ошиблась? Или кого-то пропустила?

— Ждал кого-то особенного? — улыбнулась женщина тепло, и я отвёл глаза, пряча в них свою подыхающую надежду.

— Да. Ждал.

— А чего сам ей не позвонишь тогда?

— Устал.

— Звонить?

— Мешать жить.

Зачем я говорил это совершенно постороннему человеку? Не знаю. Просто внутри меня было кровавое месиво. А я не понимал, что делать с этим состоянием. Куда бежать? Как его лечить? Или и вправду нужно было самому набрать Истому и спросить, задыхающимся от безысходности голосом что-то наподобие такого:

— Неужели тебе действительно плевать на меня? Неужели я недостоин даже простого участия? Жалкого «ну как ты?», «живой?», «ну и слава богу…»?

Но ничего. Ни слова. Ни даже дежурного «не стоило так рисковать» или «всё равно это случилось из-за тебя».

— У нас же строгие правила тут, мальчик мой, — всё-таки уложила меня на кровать медсестра и подоткнула одеяло со всех сторон. — Посторонних не пускают, информации абы кому о состоянии больных не дают. Возможно, и приходил, звонил кто-то, да как же за всех тут упомнишь?

— Я в среду написал согласие на пару имён, — пробубнил я сам себе под нос, сам же понимая, что упёрся в глухую стену. И как теперь быть?

Да никак.

Ну или можно, наверное, ещё раз наступить себе на горло и в который раз сделать первый шаг. Один звонок, чтобы окончательно расставить все точки над и.

— Ну ты там как, Истома? Вообще, я знаю как. За тобой ведь присматривает наша служба безопасности. Но я так, на всякий случай хотел спросить: ты случайно ко мне не заходила, в больничку не звонила? Ну чисто так, чтобы узнать, не откинул ли я еще копыта. Нет? Ну ладно, бывай… Кстати, я тебя люблю. Что? Неинтересно? Хорошо, прости, больше не буду докучать.

Мрак!

Ночь почти не спал. Всё медитировал на молчащий телефон и умолял его хотя бы сообщением пиликнуть.

«Не сдох?»

И я бы радостно ответил: «Никак нет. Живой!».

«А жаль…»

Утром пришёл Караев, всё что-то пытался меня расшевелить, рассказывал, как продвигается расследование. Если кратко: то тухло, дело откровенно сливали и мы ничего не могли с этим поделать. После визита Олега в палате неожиданно появился тот самый Фёдор Стафеев, который помог мне ушатать двух охреневших в край мажоров.

Хороший парень. Вот только не было у меня сил, ни физических, ни душевных, чтобы хоть сколько-нибудь радоваться его приходу. Я ведь ждал совсем другого посетителя, но она снова не пришла.

А позже, в палату, бледной, осунувшейся и изрядно похудевшей тенью, да ещё и в инвалидном кресле, въехал мой дед. Посмотрел на меня пристально, поджал губы и тяжело вздохнул. А затем зарядил мне в лоб:

— Ярослав… прости меня…

Ну ясно.

— За что конкретно ты просишь прощения, Тимофей Романович?

— За всё! Я был напыщенным и до усрачки самоуверенным мерзавцем…

— Ты и сейчас такой же, — пожал я плечами.

— Нет! Я изменился. Я всё осознал, Ярослав. Посмотри на меня — я умираю. Терапия уже не помогает. Сколько я ещё протяну? Максимум несколько месяцев. А дальше? Что я оставлю после себя? Твой старший брат всегда был бесхребетным и совершенно не хватким пацаном. Куда поставишь, там и стоит. А в тебе есть стержень и всегда был. Вот что я должен был ценить!

— У моего отца он тоже был, — огрызнулся я, но дед тут же поднял руки вверх, словно бы признавая за собой все грехи.

— Ярослав, я изменил завещание.

— Мне ничего от тебя не надо, — фыркнул я.

— Но такова моя воля. Твой брат, когда меня не станет, спустит всё нажитое нашей семьёй состояние на кабаки, шлюх и азартные игры за пару месяцев. А я бы хотел, чтобы дело моё жило и после того, как я уйду. Ну разве я много у тебя прошу, Ярослав?

Я нахмурился, но впервые посмотрел на деда с интересом. Отметил его впалые щёки и синяки под глазами, землистый цвет лица и почти полное отсутствие волос