— Я не обращаю внимания на светофоры, — пояснил он, — только не вздумайте брать с меня пример.

У дома 181 я вышел, снял шляпу (будто пришел на могилу) и подошел к ограде, за которой зеленел газон. Шторы в гостиной были опущены — как всегда. Мое сердце забилось с той же силой, что и много лет назад, когда я вот так же стоял здесь, перед ее окнами. Как надеялся я увидеть хоть на мгновение ее силуэт, как молился об этом! Надолго задерживаться я не мог — два быстрых взгляда, и надо идти дальше. Иногда я опять возвращался, обойдя квартал, потом снова шел тем же маршрутом — и так три или четыре раза подряд. («Эх ты, бедолага, — сказал я себе, — даже спустя все эти годы ты по-прежнему, как часовой, обходишь этот квартал».)

Я уже повернулся, чтобы идти к машине, когда хлопнула дверь подвала. Пожилая женщина высунула голову. Приблизившись, я дрожащим от волнения голосом спросил, живут ли здесь Гиффорды.

Она удивленно посмотрела на меня — словно увидела привидение — и ответила:

— Бог мой! Конечно, нет! Они съехали тысячу лет назад.

Я похолодел.

— Вы что, знали их? — спросила женщина.

— Одну знал, но не думаю, что она помнит меня. Ее звали Уна. Не знаете, как сложилась ее судьба?

— Они уехали во Флориду. — (Они, так она сказала. Не она.)

— Спасибо. Большое спасибо. — Я приподнял шляпу, прощаясь.

Она окликнула меня, когда я уже взялся за ручку дверцы:

— Мистер! Если хотите больше узнать про Уну, то здесь неподалеку живет одна дама, которая может рассказать…

— Не беспокойтесь, — сказал я. — Это не важно.

Слезы струились у меня по щекам — вот глупость!

— Что стряслось?

— Да так, ничего. Просто вспомнил…

Эссен открыл бардачок и вытащил оттуда фляжку. Я глотнул лекарство от всех невзгод — «огненную воду». У меня перехватило дыхание.

— Поможет, — успокоил меня Эссен. — Она никогда не подводит.

— Это уж точно! — И вдруг против моей воли я заговорил: — Боже мой! Как можно до сих пор переживать те же самые чувства? Это выше моего понимания. А вдруг она появилась бы — с ребенком на руках? Что бы случилось тогда? Мне больно. До сих пор больно. Не спрашивайте почему. Она была моей — вот все, что я могу вам сказать.

— Крутой, видно, был романчик.

Слово «романчик» меня покоробило.

— Нет! То, что было, можно скорее назвать провалом. Или убийством. Влюбись я в королеву Джиневру, результат был бы тот же. Я слишком превозносил ее. Это плохо. Мне так и не удалось пережить свое поражение. Черт! К чему ворошить старое?

Старина Реб молчал. Смотрел прямо перед собой и знай себе поддавал газу.

Потом он просто сказал:

— Вам надо со временем написать об этом.

У меня вырвалось:

— Никогда! Мне не найти слов.

На углу, у магазина канцелярских товаров, я вышел.

— Надо будет на днях повторить поездку, — сказал Реб, протягивая свою большую волосатую лапищу. — Познакомлю вас со своими цветными друзьями.

Я пошел по улице, минуя железные столбики для привязи лошадей, просторные газоны, большие веранды. Из головы не шла Уна Гиффорд. Увидеть бы ее… взглянуть хоть одним глазком, большего мне не надо. И наконец покончить с этим: захлопнуть книгу и отложить ее навсегда.

Я шел и шел, мимо все тех же столбов для привязи — «железных негров» («негры» в полосатых рубашках улыбались розовыми арбузными ртами), мимо увитых плющом крылец и веранд. Надо же, Флорида! А почему не Корнуолл, или Авалон, или Замок Карбонек? Я тихо напевал «Не было в мире другого такого благородного и бескорыстного рыцаря…». А потом ужасная мысль сковала мое сознание. Марко! Со свода моего мозга свисал, раскачиваясь, Марко — тот, что покончил с собой, повесившись. Тысячу раз говорил он Моне о своей любви, тысячу раз предупреждал, что убьет себя, если не увидит в ее глазах снисхождения. А она только смеялась, презирала и унижала его. Но что бы она ни говорила, как бы жестоко ни поступала, Марко продолжал раболепствовать, продолжал осыпать ее подарками. Слыша ее издевательский смех, он весь съеживался и начинал заискивать. Ничто не могло убить его любовь, его поклонение. Когда она прогоняла его, Марко возвращался в свою мансарду и садился сочинять анекдоты и юмористические афоризмы. (Этим он зарабатывал себе на жизнь, бедняга писал для журналов всякие смешные истории.) И все гонорары тратил на нее, а Мона принимала его подношения как должное («Пес, к ноге!»). А однажды утром Марко нашли в его жалкой мансарде: он повесился на стропилах. Ни предсмертной записки, ничего. Только тело, раскачивающееся в полутьме, среди пыли. Его последняя шутка.

Когда Мона сообщила мне о его смерти, я сказал:

— Марко? Какое мне дело до Марко?

Мона горько плакала. Я, как мог, утешал ее: «Раньше или позже все равно кончилось бы этим. Такой уж он человек».

Она отвечала:

— Какой ты жестокий! У тебя нет сердца!

Так оно и было. Ну ладно, пусть я бессердечный, но были и другие, с которыми она обращалась столь же безжалостно. И я, бессердечный человек, жестоко ей об этом напомнил, сказав: «Ну и кто же следующий?» Она выбежала из комнаты, зажав уши. Ужасно. Слишком ужасно.

Вдыхая аромат сирени, бугенвиллей, роскошных алых роз, я думал: «Может, бедняга Марко любил Мону так же сильно, как я Уну Гиффорд? Может быть, он надеялся, что в один прекрасный день ее высокомерное отношение чудом переродится в любовь, она прозреет и увидит, кто он на самом деле, поймет, что его большое кровоточащее сердце переполняют нежность и всепрощение? Возможно, каждый вечер, вернувшись домой, он опускался на колени и молился? (И в ответ — ничего.) А я? Разве я не вздыхал и не стонал от боли, ложась в постель? Разве не молился? И еще как! Как унизительны были мои выпрашивания, мои стенания! Если бы некий Высший голос снизошел тогда до меня и сказал: „Все бесполезно, ты не подходишь ей“. Возможно, я и оставил бы свои мечты и обратил взор на другую. Или, на худой конец, проклял Бога, даровавшего мне такую судьбу.

Бедный Марко! Он молил не об ответной любви, а всего лишь о позволении любить. Вынужденный сочинять анекдоты в то время как сердце его разрывалось от боли. Как ты страдал, сколько терпел, несчастный Марко! Теперь ты можешь взирать на нее — с высоты. Можешь лицезреть ее и днем и ночью. В жизни она не хотела знать тебя таким, каким ты был, теперь ты по крайней мере видишь ее в истинном свете. В твоем тщедушном теле было слишком большое сердце. Даже Джиневра не была достойна той любви, которую внушала. Но поступь королевы так легка — даже когда она, походя, давит букашку…»

Стол был накрыт, меня ждал ужин. Мона была в необычно хорошем настроении.

— Как поездка? Ты доволен? — воскликнула она, обвивая меня руками.