От моего взгляда не укрылись цветы в вазе и бутылка вина, стоящая у моей тарелки. Любимое вино Наполеона, это его он пил, находясь в заточении на Святой Елене.

— Это как же понимать? — спросил я.

Мона вся сияла.

— Папочка прочитал первые пять — десять страниц и нашел их великолепными. Он — в восторге.

— Вот как? Расскажи подробнее. Что именно он сказал?

Мона сама была так взволнована, что помнила далеко не все. Мы сели за стол.

— Давай поедим, — сказал я. — Потом вспомнишь.

— Да, вот еще!… — воскликнула Мона. — Он сказал, что эта проза напомнила ему раннего Мелвилла… и Драйзера.

Я поперхнулся.

— Да, и еще Лафкадио Хирна.

— Как? Папочка и его знает?

— Я же говорила тебе, Вэл, он много читает.

— А ты не думаешь, что он тебя разыгрывает?

— Нет, что ты! Он говорил очень серьезно. Папочка заинтригован, поверь мне!

Я отпил вина.

— Это подарок Папочки?

— Нет, я сама купила.

— Тебе известно, что это любимое вино Наполеона?

— Мне об этом сказал продавец.

Я сделал большой глоток.

— Ну и как?

— Ничего лучшего не пил. Неужели Наполеону подавали такое вино каждый день? Ну и везунчик!

— Вэл, — сказала Мона, — тебе следует меня натаскать, чтобы я могла ответить на вопросы Папочки.

— Я думал, ты и так все знаешь.

— Сегодня он вздумал обсуждать со мной грамматику и риторику. А я в этом ни бум-бум.

— Честно говоря, я тоже. Ты ведь училась в колледже, разве не так? Выпускница Уэлсли должна в этом разбираться…

— Я не училась в колледже.

— А говорила, училась.

— Может, и говорила, когда познакомилась с тобой. Хотела произвести впечатление.

— Черт возьми! Да мне плевать на это! По мне — хоть и начальную школу не кончай. У меня нет особого преклонения перед образованием. Все эти грамматики и риторики гроша ломаного не стоят. Чем меньше в них разбираешься, тем лучше. Особенно если ты писатель.

— А если он найдет ошибки — что тогда?

— Скажи: «Возможно, вы правы. Я подумаю над этим». Или лучше так: «А как бы сказали вы?» Тем самым ты как бы переходишь в наступательную позицию.

— Иногда мне хочется, чтобы на моем месте оказался ты.

— Мне хочется того же. Тогда я бы точно знал, насколько искренен мерзавец.

Мона оставила мою грубость без внимания.

— Сегодня он завел разговор о Европе, — сказала она. — Словно прочел мои мысли. Упомянул об американских писателях — тех, что жили и учились за границей. Он считает, что очень важно пожить в той атмосфере — она питает дух.

— А что еще он сказал?

Мона мгновение колебалась, а потом произнесла:

— Сказал, что, если я напишу роман, он даст мне деньги на год-два жизни в Европе.

— Замечательно, — отозвался я. — А как же больная мать? Другими словами — я.

Оказывается, Мона и это предусмотрела.

— Придется, видимо, ее похоронить.

По словам Моны, того, что отвалит Папочка, хватит на нас обоих. Папочка очень щедр.

— Видишь, я не ошиблась в нем. Не хочу подгонять тебя, но…

— Хочешь, чтобы я поспешил с книгой?

— Да. Сколько тебе потребуется времени? Как ты думаешь?

Я не имел ни малейшего представления, о чем ей и сказал.

— Месяца три?

— Не знаю.

— Ты хоть представляешь, о чем писать дальше?

— Еще нет.

— Тебя это тревожит?

— Конечно. Но что я могу поделать? Стараюсь изо всех сил, быстрее писать не могу.

— Не сорвешься?

— Если сорвусь, то немного отдышусь и продолжу дистанцию. Во всяком случае, надеюсь на это.

— Ты ведь тоже хочешь в Европу?

Некоторое время я смотрел на нее, ничего не говоря.

— Хочу ли я в Европу? Пойми, женщина, я хочу увидеть весь мир… Побывать в Азии, Африке, Австралии, Перу, Мексике, Сиаме, Аравии, на Яве и Борнео… и Тибет хочу увидеть, и Китай. Если мы только стронемся с места, то я никогда больше не вернусь сюда. Хочу забыть, что я здесь родился. Хочу пребывать в вечном движении, скитаться, блуждать по свету. Хочу исколесить все дороги…

— А когда будешь писать?

— По пути.

— Ты мечтатель, Вэл.

— Конечно. Но я активный мечтатель. А это совсем другое дело.

Подумав, я прибавил:

— Мы все мечтатели, только некоторые из нас просыпаются чуть пораньше, чтобы занести на бумагу несколько слов. Конечно, я хочу писать. Но я не считаю, что все должно к этому сводиться. Как бы тебе объяснить? Сочинительство сродни некой эманации, выделяемой во сне. И сколь бы ни была она изысканна, жизнь все-таки важнее. Жизнь — это перемены, движение, поиски… дорога в неизведанное. Мало кто из людей может сказать в конце пути: «Я жил!» Поэтому и нужны книги, чтобы люди проживали хотя бы чужую жизнь. Но самому писателю такое не пристало…

Мона перебила меня:

— Слушаю тебя, Вэл, и понимаю, что ты хотел бы прожить тысячу жизней. Тебя грызет вечная неудовлетворенность — жизнью, собой, да почти всем. Ты — монгол. Твой дом — степи Центральной Азии.

Разговор постепенно захватывал меня.

— Одна из причин моей несобранности, разбросанности — в том, что во мне всего понемногу, — сказал я. — Могу представить себя живущим в любое время и везде буду чувствовать себя как дома. Читая о Возрождении, я ощущаю себя человеком Возрождения, читая об одной из китайских династий, ощущаю себя китайцем той поры. Любая раса, любая эпоха, любой народ — египтяне, ацтеки, индусы или халдеи — все одинаково интересны мне, каждый мир богат и ярок, его тайнам и чудесам нет числа. Чего мне не хватает — так это мира, созданного для человека, мира, который соответствовал бы его думам, мечтам и желаниям. Что раздражает меня в нашей жизни — американском существовании, так это то, что мы убиваем все, к чему прикоснемся. Монголы и гунны — рыцари по сравнению с нами. Чудовищная, пустая, бесплодная страна! Я смотрю на соотечественников глазами своих предков и вижу фальшивых, заплесневелых в предрассудках людей…

Я взял бутылку джеври-шамбертена и наполнил бокалы. Вина было как раз на хороший глоток.

— За Наполеона! — произнес я тост. — За человека, прожившего действительно полную жизнь!

— Иногда, когда ты говоришь об Америке, Вэл, ты пугаешь меня. Неужели ты так сильно ненавидишь эту страну?