пить! Это уже не только совет а, если хочешь знать, и приказ. Иначе наши пути разойдутся. Чтобы отныне и капли в рот не брал.

Бурихону нечего было возразить. Старик абсолютно прав: надо кончать, с огнем не играют. Если бы еще знал норму, куда ни шло. А он выпьет одну рюмку и забывает про все на свете, напивается до чертиков. Добром это конечно же не кончится. Нурбабаев и Рахимов предупредили недвусмысленно. В сейфе лежит начатая бутылка коньяка, нужно убрать ее, унести домой. Сам он больше не притронется, пусть стоит на всякий случай…

— Чего задумался? — сказал Мулло Хокирох, напомнив о себе.

— Да так, — промямлил Бурихон и, вздохнув, признался: — Вы правы, проклятая водка действительно может подвести. Больше в рот не возьму ни капельки. С этой минуты.

— Ну и молодец! — Старик усмехнулся. — Хоть и говорят, что смешно верить обещаниям выпивох, но не такой уж ты пропащий, а? Я верю тебе, так как знаю: если захочешь — сделаешь. Будь Бурихоном, которого я люблю, — умным и сильным, деловым, энергичным, преданным друзьям. Думаю, больше мы не будем возвращаться к этому разговору. Постарайся сегодня же провернуть дело Нуруллобека, пусть возьмут болвана под стражу, иначе его отец может помешать — человек он, ты знаешь, заметный. Эти старые коммунисты какие-то одержимые и дотошные. Так что не тяни.

— Хорошо, обязательно! — сказал Бурихон, а сам подумал, что документы, которые он имеет, дают лишь повод открыть дело. Брать под стражу он не имеет права. Кому из следователей поручить? Как сформулировать обвинение? Отец Нуруллобека конечно же вмешается и постарается поднять на ноги всех, потому обоснование должно быть особенно веским. Иначе не оберешься беды…

— Теперь о наших семейных делах, — прервал Мулло Хокирох тревожные думы Бурихона. — Я говорю о свадьбе. По-моему, надо, не дожидаясь возвращения Дадоджона, устроить помолвку. Хоть и у тебя сейчас дел по горло, и я не свободен — до конца уборочной еще далеко, думаю, на богоугодное дело время выкроим. По-моему, помолвку можно устроить на будущей неделе в пятницу, а как вернется Дадоджон, тут же сыграем свадьбу.

— Хорошо, — глухо признес Бурихон.

О чем бы Мулло Хокирох его сейчас ни спросил, иного ответа он бы не услышал. Старик, вероятно, понял это, тут же поднялся и, попрощавшись, направился к выходу…

20

На седьмой день, после того как врачи убедились, что нож не задел легкое, а лишь поцарапал кость, и молодой, сильный организм успешно справляется с большой потерей крови, они решили удовлетворить просьбу Дадоджона и выписать его из больницы. Старшая медсестра, пожилая женщина с худым большеглазым лицом, сообщила об этом сразу же после завтрака и прибавила:

— Больной Остонов, к двенадцати часам вам принесут ваши вещи, оденьтесь и зайдите ко мне, я оформлю вам документы, и отправитесь домой.

Дадоджон обрадовался, а потом взгрустнул. Он подумал, что дом его в Богистане, а где остановиться сейчас? Куда пойти из больницы? Поспешно собираясь в дорогу, по сути дела бежав из кишлака, он не размышлял об этом. Не спросил об этом и никто из провожавших, даже предусмотрительный ака Мулло. Они, конечно, полагали, что здесь у него есть друзья, иначе дали бы какой-нибудь адрес. Подъезжая к Сталинабаду, он решил прямо с вокзала направиться в юршколу. Вдруг встретит там кого-нибудь из знакомых, а, в крайнем случае, день-другой, пока решится вопрос, поживет в общежитии. Но первой обителью стала эта восьмикоечная больничная палата.

Сосед по койке, заметив, что Дадоджон погрустнел, спросил, в чем дело? Дадоджон рассказал.

— А учитель, который навещает, разве не родственник?

— Нет, мы в поезде познакомились…

— Ах да, забыл. Хороший человек, помнит добро! Ты не торопись, дождись его, может, что-то и посоветует. Он-то сам где остановился?

— Не знаю, не спрашивал. Наверное, в гостинице.

— Дождись его! — повторил сосед, заряжая Дадоджона верой в то, что учитель, приходивший в больницу каждый день, непременно поможет ему найти крышу.

Правда, Дадоджон подумал, что он придет, как обычно, к вечеру, и надо, не теряя времени, все-таки съездить в школу, заняться делами, а потом вернуться и ждать… Но Салохиддинов, словно добрый дух, появился за несколько минут до выписки.

Хотя октябрь уже кончался, небо было чистым, прозрачным, солнце сияло ярко. Улицы города казались аллеями ослепительно прекрасного сада, радующего взор переливами золотистых и алых, палевых, голубых и зеленых красок. Такого буйного многоцветья не увидишь даже весной. А сколько на тротуарах народу, и все вроде бы веселы, счастливы. А может, когда человек выходит на волю, все воспринимается по-особому?

Салохиддинов сказал, что совещание закончилось, он взял билет на вечерний поезд, Дадоджона выписали как нельзя кстати, теперь он уедет со спокойной душой. Сейчас они вместе перекусят, потом Дадоджон может отдохнуть у него в номере, а он на два-три часа отлучится — хочет поискать кое-какую литературу. А затем, до самого отъезда, — к его услугам.

— Ой, належался я, муаллим, наотдыхался! — мягко возразил Дадоджон. — Лучше я тоже займусь в эти два-три часа своими делами, а потом буду в вашем распоряжении.

— Ладно, — кивнул Салохиддинов и, улыбаясь, прибавил: — Когда сердце молодо, ноги сами носят.

Он остановился в гостинице «Вахш», занимал отдельный номер с окном на площадь и на театр оперы и балета. Комната была небольшой, но уютной. Салохиддинов выложил на стол свежую лепешку, две большие кисти «джауса» — белого сладкого винограда, несколько красных гармских яблок, поставил блюдца с кишмишом, фисташками и наботом — кристаллическим сахаром. Усадив Дадоджона, он насыпал в чайник заварку и сказал:

— Вы не скучайте, я только залью кипятком и быстро вернусь.

Вскочив, Дадоджон хотел забрать у него чайник, чтобы самому сходить за кипятком, но Салохиддинов не дал.

Дадоджон подошел к окну… Часть здания театра оперы и балета была в лесах, вероятно, что-то ремонтировали. На площади и в пространстве между театром и длинным одноэтажным белым домом рдели цветники и стояли тонкие молодые деревца. Дадоджон помнил, что прежде на месте площади расстилался пыльный каменистый пустырь, а театр кончили строить уже во время войны: когда он уходил на фронт, здание еще было сплошь в лесах.

Он вгляделся в прохожих. Сколько среди них людей, еще донашивающих сапоги или ботинки с обмотками, гимнастерки и кителя, на их груди поблескивают боевые награды. Дадоджон подосадовал на себя за то, что приехал не в офицерском мундире, не надел орденов и медалей, а надел щегольский черный бостоновый костюм и блестящие, будто лакированные, туфли. В чемодане — набор голубых и