– Твоя сентиментальность тебя погубит. Сам видишь, к чему это привело: она в бегах, и у нее гора сведений о нас. Представляешь, что будет, если она донесет на нас в полицию?

Смартфон вибрирует – получено сообщение.

– Это Кристоф, – говорит Сами. – Оказывается, он на всякий случай прикрепил к ее одежде «жучка». Благодаря этому ее обнаружили: она в клинике. Теперь люди Кристофа быстро ее сцапают.

Реакция Люси и Долорес мгновенна.

– Надо предупредить Габриеля об опасности! – говорит Долорес.

Они что есть силы мчатся в лабораторию Крауза, падают сквозь крышу и этажи и оказываются в комнате Габриеля.

– Скорее, Габриель, надо сматываться!

– Еще несколько минут – и вся «наша» кровь будет чистой.

– Нет времени! Сейчас сюда нагрянут ваши преследователи.

Он выключает насос и выдирает из руки иглу.

– Как они умудрились меня найти?

– Они прикрепили «жучок» к одежде, которую вам оставили, – объясняет Долорес.

– Вижу, клиника предоставила вам новую одежду. Скорее переодевайтесь, и вперед!

Габриель-женщина натягивает комбинезон, надевает кроссовки и выбегает из комнаты.

– Вы куда, мадемуазель Филипини? – окликает его удивленная Гислен.

– Тороплюсь по срочному делу. Если меня будут спрашивать, то учтите, это мой «бывший», которого я отвадила, и его приятели. Лучше не спорьте с ними, а сразу выпроваживайте. Станут упираться – вызывайте полицию. Видеть его не желаю!

Гислен полна сомнений, поэтому Габриель-женщина ищет убедительный довод и вспоминает модную формулировку:

– Это нарцисс-извращенец.

Гислен этот эпитет знаком и понятен, она согласно кивает.

– Браво, Габриель, теперь, в моем теле, вам не чужда женская психология!

– Буду считать это комплиментом. Ну, куда теперь, где мне спрятаться?

– У меня. На вас больше нет «жучка», ему вас не найти. Откуда ему знать, где я живу?

Габриель-женщина садится за руль «порше» и мчится по парижским улицам, боясь одного: как бы не нарваться на Сами или его подручных.

В квартире Люси Габриель-женщина валится на диван. Кошки с мяуканьем бегут к нему, но их быстро начинают разбирать сомнения, сменяющиеся недоверием.

– Они умницы. Облик и запах мои, но они чувствуют подмену души, – объясняет Люси холодность кошек.

Кошки с негромким урчанием трутся об ее «ногу».

– Проголодались, надо их накормить.

Габриель встает и, следуя указаниям хозяйки дома, находит сухой корм, открывает банки кошачьих консервов, включает фонтанчик воды для чертовой дюжины хвостатых. Включив музыкальный центр, он находит «Струнное адажио» Сэмюэля Барбера.

Наконец-то он осуществит свою мечту о ванне!

Какое это счастье – погрузиться в теплую воду, подсознательно воспроизводя пребывание в уютной утробе матери!

«Ах, если бы можно было снова прожить ту же жизнь! – фантазирует он. – Прожить – и понять, пользуясь всем недавно приобретенным опытом… А еще сполна ею насладиться вместо того, чтобы мчаться сквозь нее, как пассажир поезда, не замечающий роскошных пейзажей за окном…»

Он упоенно вдыхает сложные ароматы. Радуясь, что вернулось обоняние, он закрывает глаза и видит образы прошлого, связанные с запахами: младенчество (запах материнского молока), игры с братом (оба шутки ради портили воздух), отец, приглашающий его в свою лабораторию (серно-калийная вонь вокруг горелки), раскладывающая карты мать (ее духи с запахом розы и запах потрепанных карт Таро), школа, где он рассказывал про чудовищ испуганным и завороженным девчонкам (от них пахло дешевыми духами и жвачкой), факультет криминологии, где он впервые увидел труп (омерзительная вонь, смешанная с призванным ее замаскировать запахом формалина, навела его тогда на мысль, что худшее в смерти – это испускаемые ею миазмы). Вспоминаются и другие моменты: как он впервые в жизни занимался любовью (долго нюхал кожу партнерши и пришел к выводу, что это нравится ему больше всего). Один из его первых репортажей (его отправили на подводную лодку, и сначала он нюхал йодистые брызги, потом затхлый дух замкнутого пространства). Первый прыжок с парашютом (запах собственного пота перед шагом в пустоту). Первое погружение под воду, где он впервые испытал ощущение полета (запах пластмассовой трубки во рту). Встреча с издателем (запах его бергамотовой жидкости после бритья). Первое посещение типографии для наблюдения за печатанием его книги (характерный запах промышленной туши, разогретого масла в больших ротационных прессах «Камерон» и свежеотпечатанных страниц). Помнится, впервые держа в руках свой опубликованный роман, он долго его нюхал и боролся с желанием покончить с собой, чтобы жизнь прервалась именно в этот долгожданный момент.

В памяти всплывают и другие запахи: горячего шоколада, женских волос, папоротника, купания в море, оладий на пляже, жареного лука… Его последний день рождения: запах свечей в смеси с кремом, духами Сабрины и других его бывших невест, тоже там побывавших, шампанского, красного вина, кофе, чистых простыней (лавандовый порошок), на которых он спал в последний раз; наконец, утро, когда он не почувствовал в цветочном ларьке никакого запаха. Он думает о том, что обоняние – первейшее и потому наиболее могучее чувство, ведь это оно позволяет новорожденному узнать запах матери, а его утрата означает конец жизни.

Поэтому он дорожит его временным возвращением. Он перебирает флаконы, до которых может дотянуться, и нюхает их: шампунь, бальзам для распутывания волос, увлажняющая маска, гель для душа, пенное жидкое мыло. Последнее он льет в ванну, и при его контакте с бегущей из крана водой образуются густые облака белой пены.

Габриель-женщина глубоко дышит.

В гостиной нарастают звуки адажио Сэмюэля Барбера, усугубляя величие момента.

Он погружается в воду с головой.

Вспоминается та секунда, когда Люси появилась в комнате ожидания при кабинете Фредерика Лангмана, его прыжок из окна, первый полет, момент, когда он понял, что мертв. Он ежится, вспоминая, как увидел с потолка спальни собственное тело, как реаниматоры объявили, что ему конец. Дальше вспоминаются собственные похороны, открытие некрофона и водворение в тело Люси.

А что, если… Вдруг все эти странности – не более чем галлюцинации? Вдруг все происходит во сне, пусть и в более сложном, чем те, что снятся ему обычно? Под огромным сомнением оказывается все его существование, прошлое и настоящее.

Нет! Это не может быть сном!

Он сам взял за правило избегать в своих романах фраз «это был только сон» или «у него был тайный брат-близнец». Они были бы жульничеством. Слишком просто, недостойно требовательного к себе автора.

Итак, это не сон.