этого всё рыло в стружках, как халат у столяра. Стружки свинью не беспокоят, не докучают ей, как кажется, особо – блистает она толстым панцирем из не просохшей ещё грязи, из того же «теста» и шлем на её морде – что ей в таких «доспехах» какие-то стружки. Сразу за огородом – густой, старый ельник. Убрели кормиться в этот ельник курицы, кудахчут там, прохладе радуясь; еле-еле их, но слышно. Только парунья с выводком осталась дома. Словно шары по бильярдному столу, катаются за ней по ограде цыплята, жёлтые ещё, как цветы одуванчика, не распятнались, щиплют мураву, козявок разных сноровисто глотают. Рыжий кот из крапивы, как из бильярдной лузы, на цыплят по-разбойничьи щурится, следит внимательно за их передвижением; велик интерес в его жёлтых, как горчица, гляделках: а вдруг да закатится какой из «шаров» под коготок ему случайно, велик в них, в гляделках его, и страх перед наседкой – та нынче прямо зверь и зверь, и что ей кот, она и на собак кидается, кто её будто подменил – ещё ж недавно была смирной.

Тут же, в ограде, и бельё стирает Василиса. От доски стиральной разогнулась – и говорит:

– Здорово… Гнусу натащил…

– Переночую, Василиса, – говорит Несмелов. Не спрашивает – сообщает. Сказал, снял фуражку с головы, пот со лба платочком вытер, вытер им и тулью фуражки изнутри, насадил фуражку снова на затылок, платочек в карман спрятал, из планшетки вынул папиросы и говорит: – Ну, мать честная, и жара.

– Окстись, – говорит Василиса, испугалась будто сильно. – Сёдни нельзя!

– А чё тако? – удивляется Несмелов. И папиросу в пачке задержал, из пачки вон её не вытащил. Замер. Стоит. И не моргает даже – так он удивился.

– А сам как будто и не знашь!

– Не знаю, – говорит Несмелов, замигав глазами теперь часто, словно что-то в них попало.

– День-то, месяц какой, вспомни! – говорит Василиса. – Когда тятенька-то помер! – Руки о подол юбки от пены мыльной обмахнула. И говорит, перекрестившись: – Царство ему Небёсное.

– А-а, да, ну да… Ну ладно… это, – забормотал Несмелов. И говорит: – Ещё же думал, ехал, чёрт возьми…

– Не чертыхайся, – перебивает его Василиса.

– Забыл совсем… замотался, – говорит Несмелов. И говорит: – Пойду к Фостирию проситься.

– Там и проситься нечего, – говорит Василиса. – И сам хозяин будет рад-радёшенек приветить, ещё от стястя бы не помер… но, а то – проситься… Мимо-то проезжал, дак, поди, видел, там и окно, наверное, раскрыто настежь – ждёт таперь там не дождётся, он идь лёжмя век-то, дак как маленький.

Папиросы – но уже не в планшетку, где от поту сохранял их, а в нагрудный карман гимнастёрки – затолкал Несмелов; курить не стал – расхотелось. Не стал тут дольше и задерживаться. Отвязал коня, лишив его редкой за последние сутки возможности понежиться в покое, из спасительного дыма вывел и, седло на нём поправив, из ограды вон подался, а в воротах резко вдруг остановился – конь ему мордой в спину даже ткнулся, как только ткнулся, так и отвернулся тут же, уши прижал, чтобы не слушать от хозяина пустого, и на верею начал пялиться.

– Спишь на ходу!.. Ворота, что ли, в первый раз увидел?! – говорит коню Несмелов. Сказал, в сторону чуть отступил после. И говорит, на Василису оглянувшись:

– Ты, Василиса, соберись тут, – сказал так и умолк, будто задумался о чём-то; раздавил пальцем слепца за ухом у коня, о коня же палец вытер; разглядывает теперь палец.

– Чё тако?.. Куды мне собираться? – спрашивает Василиса. – В дом темничный повезёшь? – и, улыбаясь вяло, говорит: – А я ничё нигде пока не своровала, а фулюганить – дак не пью всяку гадось… как некоторые.

Парунья что-то всполошилась, закудахтала встревоженно, перья взъерошила, взлетела вдруг невысоко и, выставив вперёд когтями лапы, метнулась разъярённо в сторону крапивы. Кота там, в крапиве, словно и не бывало никогда – так только: тень какая-то перетекла через забор стремительно. Свинья, разбуженная расшумевшейся наседкой, приподняла рыло, постонала и, не размыкая век, снова плюхнулась им в пыль.

– В Каменск поедем, – говорит Несмелов. – Я туда съезжу на день или на два, как там получится, пока не знаю… вернусь с телегой. Будь готова… Чё лишь важное, а всё-то не потащим… Триста лет, наверное, копили… от царя ещё Гороха… от Петра-то, инператора, дак это точно. Корчага треснет пополам, и ту хранят, ну, мать честная!

– Ну дак и ладно, а тебе-то чё за дело? – говорит Василиса. – Не ходить тебе, не спотыкаться.

– Да мне-то чё, мне-то ничё, конечно, так я это, к слову только, – говорит Несмелов. – А чё ты сразу… как парунья.

– А то что нече и болтать… И копили, да тебя не спрашивали.

Конь уши приподнял, навострил их – слушает. Не бывало у Несмелова ещё такого любопытного.

– Я не болтаю… Чё останется, шибко уж тебе нужное, – говорит Несмелов, на коня взглянув неодобрительно, – с чем расстаться сил не хватит, потом, наведываться сюда буду, чё негромоздкое, забирать стану… Ещё и куриц, тех в курятник вон – и на телеге… можно не сразу – тут не сдохнут.

Распустив заткнутый за пояс фартук, вытерла лицо им Василиса – долго вытирала, – фартук на юбке расправила, чтобы не морщился, и ещё немного помешкала, а после, указав на крыльцо рукой, и говорит Несмелову:

– А этот?

Взглянул Несмелов на Макея. Макей – сердито на него. Хохотнул первый коротко и:

– Нет, – говорит, – куда с собой такого строгого? Людей в Каменске пугать… Дом, сидит, пусть караулит. Страшное дело, какой грозный… Как абрек… Ещё тесак в руках, ты посмотри-ка, таким и голову снесёшь кому – не крякнет… но, – говорит. И говорит: – Чудная ты.

– А тот? – кивнув на избу, спрашивает Василиса.

Пробежал Несмелов глазами, как по буквам, по трём тёмным, кривым оконцам покосившейся в сторону улицы избы, с пыльной под ними, курицами изрытой, укреплённой кольями и пихтовыми плахами завалинкой, насыпанной по самые наличники, на одном из оконцев задержался взглядом чуть дольше, чем на остальных, и говорит:

– И тот, конечно… Чё смешишь-то.

Сказал так, тут же круто развернулся и, ворота полыми оставив, прочь подался, уводя с собой коня.

Погостил Несмелов сколько-то у Адашевских, чаю шиповного выпил с Фостирием и с Фистой, без Фисты уже – с её согласия, но без её поддержки и участия, – вдвоём с Фостирием помянули ладно Харлама Сергеевича, всяческих благ щедро покойному, ровно пять лет тому назад отошедшему мирно ко Господу, по старой дружбе пожелали на том свете, потолковали о насущном, поговорили о пустячном, пропели не в