завалинку определил, коня подвёл к чурке, на которой когда-то отбивал Фостирий литовки, с торчащей в ней посередине оржавевшей уже бабкой, с чурки в седло залез и отбыл, с Фистой попрощавшись, как рекрут с матерью – едва не плача.

До речки тут кого – на берегу деревня разместилась. А дом Адашевских – чуть не на самой кромке яра. Прямо под яром и хотел было Несмелов направить вплавь коня через Сонный омут, понукнул его ещё и каблуками, но тот и пробовать не стал, заартачился, как необузданник, развернулся своевольно и ринулся напролом сквозь густой, но невысокий, молодой ещё тальник к известному и ему уже броду. Не совладаешь с ним – ездок и отступился, наговорив коню обидного.

Благополучно миновал быструю на перекате Таху – и сапоги даже не забрызгал, их и от пыли не обмыл, – сухой старицей, глухо заросшей ольшанником, черемошником, крапивой и белоголовником, одуряющим своим медовым запахом, в целик прогнал коня прямками, поторапливая, из тёмной старицы на древний речной берег скоро вымахнул и вступил сразу в светлый, вызолоченный закатным заревом Щетинкин бор, на развилке указал коню дорогу, следовать которой надо, и предоставил ему полную свободу: назад, решил, мол, не вернётся – тут, в Ворожейке, ему делать нечего – одна кобыла там, и та жерёбая, с игрою к той не подберёшься; с пути, подумал, не собьётся – хоть и дурак, но, дескать, не настолько, чтобы жизнь себе усложнять.

«Сведу как-нибудь на ветеринарный пункт, – подумал Несмелов, – попрошу, чтобы выхолостили, то всё жалею… Ну а сейчас-то пусть торопится… От-те-те-тё, как он ногами-то!»

Всхрапнул конь тревожно, мысли сидящего на нём человека угадал будто, потянулся тут же и сорвал с обочины переросшую пучку – той хоть полакомиться – в бору не шибко чем разживёшься.

Сплошь облепили комары коня – время самое им до ночной прохлады – из серого в гнедого превратился: зорька вечерняя так комаров окрасила. И гимнастёрка у Несмелова разом будто вылиняла – от комаров же рыжей будто стала. И галифе теперь того же цвета. На сапогах нет только комаров – не диво: дёгтем те пропитаны. Да вот ещё: нет их и на козырьке фуражки. Конь топает, не слышно топота – гудят как. Так кажется, со стороны если смотреть: рой оседлал Несмелов – рой его везёт.

Никакого внимания на комаров не обращая, сидит он, Несмелов, в седле, узду ослабив, за луку придерживается, на опоминающуюся после знойного дня тайгу поглядывает, солнце за вершины сосен провожает – тут и солнце стало видно, сопки здесь его не загораживают – и, бражкой подстрекаемый, о разном думает, перебирает в памяти прошлое – есть что перебирать, есть о чём ему и поразмыслить – больше полвека уже прожито. Вспомнил родителей – и сердце защемило, – надо бы как-то навестить их, – так подумал, – тридцать с лишним лет не виделся с ними. Ну, мол, и сын, не сын, а кукушонок. Будто по разным людям вырос и выкормился, а не дома. Вспомнил про Фанчика, про жену его, бесследно сгинувшую, и подумал, что напрасно тогда проминдальничал и не пошёл сразу к Фанчику в его избёнку, в тот же день, когда жены его хватились, не сделал то, что надлежало сделать, – обыск. Ну да ладно, шут с ним, мол, мужик-то он не злой, иное что-то там, не зло, а если и зло, то не по умыслу – сквозное. Вспомнил одно, другое вспомнил, третье. И до того события добрался.

Перед самым закрытием уже забежал тогда Несмелов в магазин за куревом – запасы у него кончились. Не протолкнёшься – людно в магазине: ватники завезли – стоят бабы за ними, а говорят наперебой все вот о чём.

Был обудёнкой в Елисейске Меньшиков Семён – толь там, на пристани, да гвозди получал, – вернулся в Каменск и рассказывал, что по Ислени – сам как будто видел – протащили на север баржу, народу на барже – как будто – тьма тьмущая, и все по-лёгкому – будто – одеты. И с баржи Сухов – будто бы – Степан да ещё двое мужиков каменских, Сергей Мордвинов и Иван Усольцев, на фронте без вести пропавшие, кричали в город, кто, мол, их услышит, пусть, дескать, передаст о них в Каменск. Семён услышал – передал: но, Сухов, мол, Мордвинов и Усольцев. Зашёл Семён и к Дусе Суховой – и ей сказал. Собралась та по-быстрому, с двумя другими бабами, Марьей Мордвиновой и Лукерьей Усольцевой, чьи мужья тоже на барже будто были, словом перекинулась, но ждать не стала, пока решат те, идти им с ней или не идти, и побежала одна в Аверьяновку, что Елисейска ниже по дороге километров на восемь, а по Ислени, берегом – все двадцать. Ну, мол, и зря это она, – рассуждают в магазине бабы, – баржу, ли чё ли, обогнать надумала? Ну и догонит, дескать, а потом? – бежать за баржей, мол, до Океана? Шугу несло уже, но льду-то пока, дескать, нет, ни здесь – здесь-то, мол, ладно – нет его и на Низовке, если гуси только что вот полетели, дак чё, теплынь такая столько продержалась – мол, далеко-о-онько баржа уплывёт.

Домой пришёл Несмелов – и, не то что кусок хлеба, чай в горло ему не полез, спать бы завалиться, да сну ни в одном глазу, – из угла в угол послонялся, занятие себе подыскивая – из рук всё валится, – пока подыскивал, накурился до тошноты – и из избы на улицу выскочил – как от угара будто. Вдоль и поперёк ограду истоптал бесцельно, возле ворот на месте покрутился, сесть на крыльцо было намерился, но передумал вдруг – рысью кинулся во двор, где конь стоял; что тот не ждал его, так это ясно.

Осень – темнеет рано, ещё и морочно, так уж и вовсе: ни зги. Никто не видел, как выехал он из своей ограды, как обогнул задами село и поскакал опрометью в Аверьяновку; даже собака ни одна не взлаяла, а тем ведь только бы на что погавкать. Лес голый, тихий – безветренно. Едва дорогу – пригляделся – различает; положился на коня – ноги того не занесут куда попало – хоть и домашний, но зверь всё же – тот и чутьём, так не промажет. Похолодало. Грязь стала подстывать – гулко ухают по дороге копыта; к утру снег не выпадет, так мороз ударит добрый.

Возле самой Аверьяновки, только версты не доскакал, встретил Дусю – шла обратно. Снег повалил