Смотритель вцепился ей в руку, загнав в нежную девичью кожу грязные ногти.

Настя всхлипнула, пытаясь вырваться. Но в тот же миг отчётливо поняла – то было уже совершенно пустое.

– Как с-славно, что разлука наша была совс-сем недолгой, – прошипел Терентий ей прямо в лицо.

Слепота

Стук капель, падающих на каменный пол, был холодным. Или ей это только казалось?

У неё замерзли пальцы на ногах. Приютская обувка, намокшая от снега во дворе, была что дубовая. Твёрдая и тяжёлая. Чулки неприятно льнули к ступням.

Ей не впервой было сидеть взаперти. Не было впервой чувствовать душащие тиски полумрака. Не было впервой даже судорожно и, скорее, инстинктивно, нежели осознанно, сжимать и разжимать пальцы, пытаясь ослабить верёвку, стянувшую запястья. Полицейские оба раза связывали ей руки, прежде чем втолкнуть в стылый кузов паромобиля. И когда явились за родителями, пусть это приходилось совсем плохо помнить. И когда пришли за Агатой.

Капли падали неравномерно. Срываясь то по одной, то по несколько сразу – друг за дружкой. Прямо оттуда – Настя знала, хоть и не смотрела – с низкого потолка. Почему они были здесь?

Кап. Кап-кап. Кап.

Настя откинулась затылком на стену. Бугристая каменная кладка обожгла холодом кожу.

Сколько она здесь уже просидела?

Приютская заставила себя открыть глаза. Агатино правило… здесь не работало.

Перед ней была всё та же тёмная комната – подвал, – неровно освещаемая только хлипеньким пламенем газового светильника на грубо стёсанном и длинном столе у противоположной стены. На столе было много всего. Аккуратно расставленные в корзинке склянки. Педантично отставленный на самый край деревянный ящик с пазами для инструментов и поднятой металлической ручкой. Инструменты тоже в нём выстроены были с умом, прилежно – справа налево от самых маленьких до самых больших. Гвозди, отвёртки, молоточки, ножи, ножницы и секач – небольшой кухонный топорик для разделки мяса.

Было холодно. Не так, как снаружи – на улице. Но каменное помещение вполне закономерно оказалось куда более стылым, нежели другие комнаты в этом доме.

Огонь в лампе танцевал. Здесь был сквозняк – шёл из-под тонкой щели под дверью. Дверь была недалеко. Но Настасье, чьи руки, перетянутые за спиной верёвкой, были привязаны к вбитому в стену железному кольцу, до неё было не добраться, конечно.

Она уже не билась и не извивалась. Мушки, вляпавшиеся в паутину на старом тёткином чердаке, своим трепыханием лишь сокращали собственные жалкие жизнёнки. Паук, ощутивший вибрацию, всегда молниеносно оказывался у своей жертвы.

Здесь пахло кровью. Не так, как в трапезной зале. Хотя следов её заметно не было совсем. Но носу нетрудно было узнать её.

Настя пыталась не замечать этой металлической вони. Но ничего не выходило.

Между ней и длинным столом в другом конце комнатушки, между ней и дверью, под которой посвистывал ветер, была решётка. Её посадили в настоящую клетку на привязь. Как какую-то дикую зверушку.

На другом конце стола высилась стопка вещей. И Настя старалась до последнего не смотреть именно на неё.

Стопка тёмных, аккуратно сложенных материй. В свете газового светильника, что стоял совсем близко, нетрудно было разобрать их цвет. Форменный коричневый. Цвет приютского платья. Такой же, какой был сейчас на ней самой.

Настя снова разжала, а затем медленно сжала кулаки. Помогало плохо. Пальцы почти совсем онемели.

Она услышала шаги за дверью совсем незадолго до того, как та отворилась. Настя непроизвольно дёрнулась от её короткого визгливого скрипа.

Металлическое кольцо гулко звякнуло о каменную стену. И звук этот, разнесшийся по подвалу, – подвалу ведь? – заставил возникшую на пороге Анфису уставиться на свою жертву.

Паучиха шагнула в комнатушку. И дверь тихо затворилась за её спиной.

– Любопытство-то кошку сгубило, – сообщила служанка.

Настя вжалась спиной в каменную кладку. А Анфиса медленно ступила к ней.

– Списочек-то тоже ты умыкнула, а?

Настя молчала, неотрывно следя за каждым её шагом.

– Ишь какая разговорчивая, – хмыкнула служанка. – Думаешь, много у меня времечка?

Настя молчала.

Анфиса подошла к решётке. Близко-близко. Вжалась в неё лицом.

– Не скажешь, возьму вон те ножнички, – она кивнула на стол. И Насте не нужно было туда смотреть, чтобы понять, о чём речь. – И буду выстригать твой язычок кусочек за кусочком. Коли собралась помалкивать, зачем тебе он тогда нужен, да?

Настя закрыла глаза.

Не смотреть. Всё, что было ей нужно – перестать смотреть.

– Ну чего же ты, детонька?

Вопреки всем усилиям, несмотря на тёмную завесу из век, что отделила её от подвала, голос служанки никуда не хотел пропадать.

– Где список, паршивка?! – рявкнула служанка, растеряв и без того не слишком большое терпение.

Рявкнула и с силой саданула по решётке. И грохот, сотрясший комнатушку, заставил Настины глаза распахнуться.

Анфиса скалилась, глядя на неё сквозь прутья клетки. Вжималась в решётку так, что кожа щёк под ней побелела.

– К-какой список? – прошептала приютская.

Так… Молчать не нужно. Нужно разговаривать. Заставить себя говорить. Да. Тётка Паулина…

– Списочек-то? Да тот, что вы свистнули у нас, Навьи отродья, – Анфиса шипела, будто змея. – Думали, не заприметим? У Терентия-то глаз что алмаз, детонька.

Настя сглотнула.

Мерзкий Володя. Мерзкий-мерзкий. Что с ней теперь будет из-за него?

Права была Маришка. Её милая, хорошая выдумщица-подружка. Она ведь поможет ей, правда? Она ведь не бросит её? Не уйдёт?

– Я… – Настин голос дребезжал, не хуже недавно ходившей ходуном решётки. – П-пг'остите, госпожа Анфиса. Я, к-к сожалению, не знаю ни о каком…

– Мерзкое отродье!

Анфиса снова с силой ударила по решётке. Её зрачки были совсем огромными, поглотившими почти полностью тёмную радужку. Её глаза были… совсем больные. Как у измученных пытками осуждённых. Как у полоумной бабки, слоняющейся вдоль забора прежнего их приюта. Там. В Ирбите.

Казалось, было это целую вечность назад.

– Скверна на нашей чистой земле! – служанка рычала. Не говорила. Рычала, как израненный зверь.

Настя поджала колени к груди и зашептала:

– Н-но я… я могу помочь отыскать. Я… Что там было? Ежели вы скажете, я мигом всё…

– Что там было? – перебила Анфиса, совершенно невпопад вдруг хихикнув. – Имечки, детонька. Имечки самых-самых непослушных из всех непослушных маленьких гадин. Как там, кстати, тебя-то?

Настины губы совсем, вероятно, побелели. Она их не чувствовала. Кулаки были до того крепко стиснуты, что ногти впивались в ладони. Да всё одно – те так онемели, что приютская не ощущала их.

Она дрожала. Тряслась, что осиновый лист.

Как всё это было неправильно.

Как всё это казалось не по-настоящему.

– Ты, чай, оглохла? Как звать?! – гаркнула вновь служанка, и улыбка так и