Линкольн вышел. Эндрю взглянул на кровоточившую красную массу — к горлу на мгновение подкатил комок, и Эндрю и стравил прямо на пол. Проблевался, и ему полегчало. Он поднял тело, доволок до ванной. Рамон, казалось, начал оживать.

— Пресвятая Мария, Пресвятая Мария, Матерь Божья…

Пока они шагали к ванной, он повторил это еще раз:

— Пресвятая Мария, Пресвятая Мария, Матерь Божья…

Втащив Рамона в ванную, Эндрю снял с него пропитанную кровью одежду, увидел стойку душа, положил Рамона на пол и проверил воду, чтоб была нужной теплоты. Потом снял собственные ботинки с носками, штаны, трусы с майкой, залез в душ вместе с Рамоном, придерживая его под струей. Кровь начала смываться. Эндрю смотрел на воду, стекавшую по седым прядкам, облепившим голову былого идола Всего Женского Рода. Сейчас Рамон выглядел жалким стариком, обмяк и сдался на его милость.

Затем вдруг, будто его толкнул кто, Эндрю выключил горячую воду и оставил одну холодную.

Прижался губами к уху Рамона:

— Нам нужны, старик, всего лишь 5 пять кусков. И мы отвалим. Ты нам просто отдай эти 5 кусков, и мы оставим тебя в покое, понятно?

— Пресвятая Мария… — только и произнес старик.

Эндрю вытащил его из душа. Выволок обратно в спальню, положил на кровать. Перед Линкольном стояла новая бутылка вина. И он ею занимался.

— Ладно, — сказал Линкольн. — На этот раз он заговорит!

— А я думаю, у него нет 5 штук. Таких пиздюлей получать за каких-то 5 штук — да ни за что.

— Есть-есть! Педик, жидяра черножопый! Щас он ЗАГОВОРИТ!

Линкольн передал бутылку Эндрю, и тот немедленно отхлебнул.

Линкольн взялся за трость:

— Ну? Хуесос? ГДЕ 5 ШТУК?

Человек на постели не ответил. Линкольн перевернул трость, то есть прямой конец зажал в кулак, а изогнутым обрушился на яйца и член Рамона.

Тот не издал почти ни единого звука, если не считать долгой череды стонов.

Половые органы Рамона почти совсем исчезли.

Линкольн сделал небольшой перерыв, чтобы хорошенько отхлебнуть вина, затем перехватил трость поудобнее и начал лупасить везде — по лицу Рамона, животу, рукам, носу, голове, везде, больше не спрашивая про 5 штук. Рот у Рамона открылся, и кровь из сломанного носа и других разбитых частей лица хлынула туда. Он начал было ее глотать, но быстро захлебнулся. А после этого лежал очень тихо, и удары трости не производили видимого действия.

— Ты его убил, — произнес Эндрю, не вставая с кресла, откуда наблюдал, — а ведь он обещал в кино меня взять.

— Я его не убивал, — ответил Линкольн. — Это ты его убил! Я сидел и смотрел, как ты забиваешь его насмерть его же собственной тростью. Той тростью, которая прославила его в кино!

— Какого хуя, — сказал Эндрю, — ужрался в стельку и околесицу несешь. Самое главное сейчас — отсюда слинять. С остальным потом разберемся. Чувак прижмурился! Шевели мослами!

— Сначала… — ответил Линкольн. — Я про такое в детективных журналах читал. Сначала собьем их со следа. Макнем пальцы в его кровь и напишем разные штуки на стенах, всякое такое.

— Какое?

— Ладно, типа: «НАХУЙ СВИНЕЙ! СМЕРТЬ СВИНЬЯМ!» А потом — чье-нибудь имя в изголовье, мужское — скажем, «Луи». Нормально?

— Нормально.

Они макнули пальцы в его кровь и написали свои маленькие лозунги. Потом вышли наружу.

«Плимут» 56-го года завелся. Они покатили на юг с 23 долларами Рамона и спизженным у него же вином. На углу Сансета и Вестерн увидели две молоденькие мини-юбки: те стояли на обочине и голосовали. Подъехали. Произошел изощренный обмен приветствиями, девки сели. В машине имелось радио. Это практически все, что в ней имелось. И они его включили. По полу катались бутылки дорогого французского вина.

— Эгей, — сказала одна девчонка. — Да эти ребята, похоже, — богатенькие повесы!

— Эгей, — ответил Линкольн, — поехали-ка лучше на пляж, на песочке поваляемся, винца попьем и посмотрим, как солнце встает!

— Ништяк, — ответила вторая девчонка.

Эндрю удалось раскупорить одну бутылку, тяжко пришлось — перочинным ножом, тонкое лезвие, — поскольку Рамона и Рамонов замечательный штопор пришлось бросить, — а перочинный ножик для штопора не годится, и всякий раз, как прикладываешься, приходится глотать и крошки пробки.

Спереди Линкольн слегка наслаждался жизнью, но поскольку приходилось рулить, он свою девку разлатывал главным образом в уме. На заднем же сиденье Эндрю уже пробежался рукою вверх по девкиной ноге, оттянул какую-то деталь ее трусиков, трудновато оказалось, и уже запустил туда палец. Неожиданно она отпрянула, отпихнула его и сказала:

— Мне кажется, нам сначала нужно получше узнать друг друга.

— Конечно, — ответил Эндрю. — У нас есть 20 или 30 минут, прежде чем мы завалимся на песочек и займемся делом. Меня зовут, — сказал Эндрю, — Гарольд Эндерсон.

— А меня — Клэр Эдвардз.

И они обнялись снова.

Великий Любовник был мертв. Но появятся и другие. А еще — множество не-великих. Главным образом — именно этих. Так вот все и получается. Или не получается.

Я познакомился с Джеффом на складе автомобильных запчастей на Флауэр-стрит — а может, на Фигейроа, я их все время путаю. В общем, я там работал приемщиком, а Джефф был более-менее на подхвате. Разгружал подержанные запчасти, подметал полы, развешивал рулончики в сортирах и так далее. Я сам на подхвате припахивал по всей стране, поэтому свысока на таких работников никогда не смотрел. Я как раз отходил после дурного заезда с одной бабой, которая меня чуть не прикончила. Ни на каких баб у меня тогда больше не стояло, вместо них я играл на лошадках, дрочил и кирял. Если честно, в этом счастья всегда больше, и всякий раз, как я к такому делу приступал, я думал: все, никаких женщин больше, никогда, будь они все прокляты. Разумеется, кто-нибудь всегда потом подваливал — они тебя с собаками выслеживают, как ни убегай. Наверное, лишь когда все на самом деле по барабану, они наваливаются — и подрубают тебя окончательно. Женщины так умеют; как ни силен мужик, женщинам удается. В общем, я пребывал в этом спокойном свободном состоянии, когда познакомился с Джеффом, — тоже на безбабье, — и ничего гомосексуального тут не было. Просто двое парней: живут, как масть выпадет, мир повидали, об женщин обожглись не раз. Помню, сидел я как-то в «Зеленой лампе»: сижу, пиво себе пью, один за столиком, читаю результаты бегов, а толпа о чем-то разговаривает, как вдруг слышу:

— …ага, Буковски на малышке Фло хорошо обжегся. Хорошо ты об нее обжегся, а, Буковски?

Я поднял голову. Все ржали. Я даже не улыбнулся. Поднял стакан с пивом.

— Ага, — сказал я, выпил и поставил стакан обратно.