На Джеффа уставилась какая-то беременная тетка. Вроде как очень недовольна тем, что Джефф натворил. Непонятно. Не похоже, чтобы он совсем уж плохо поступил. Официант никак не хотел нас обслуживать — или специально заставлял ждать, — а беременная тетка все смотрела и смотрела. Будто Джефф совершил мерзейшее из преступлений.

— Че такое, крошка? Хочешь любви? Да я ради тебя черный ход взломаю. Тебе одиноко, милая?

— Я сейчас позову мужа. Он внизу, в уборной. Я его позову, я его приведу. Он вам кое-что покажет!

— А что у него есть? — спросил Джефф. — Коллекция марок? Или бабочки под стеклом?

— Я его приведу! Сейчас же! — сказала она.

— Дамочка, — вмешался я, — не делайте этого, прошу вас. Вам муж еще понадобится. Не надо так делать, дамочка.

— Сделаю, — ответила она. — Я это сделаю!

Она подскочила и понеслась к лестнице. Джефф ринулся за нею, поймал, развернул к себе и сказал:

— Вот, попутного тебе ветра!

И стукнул ее в подбородок. И она покатилась, подскакивая, вниз по лестнице. Мне стало тошно. Так же херово, как и той ночью, с бульдогом.

— Боже всемогущий, Джефф! Ты скинул беременную женщину с лестницы! Это ссыкливо и глупо! Ты, наверное, убил 2 человек. В тебе столько злобы, что ты пытаешься доказать?

— Заткнись, — ответил Джефф, — не то сам получишь!

Джефф набухался до безумия: стоял на верхней площадке и покачивался. Внизу все сбежались к женщине. Та, похоже, еще дышала, ничего не сломано, а насчет ребенка я не знал. Только надеялся, что с ним тоже все в порядке. Тут из уборной вышел муж и увидел свою жену. Ему объяснили, что произошло, и показали на Джеффа. Джефф повернулся и направился обратно к столику. Муж ракетой взлетел по лестнице. Здоровый парень, такой же большой, как Джефф, и такой же молодой. Джеффом я был не очень доволен, поэтому не стал его предупреждать. Муж прыгнул Джеффу на спину, намертво сдавил ему шею. Джефф поперхнулся, все лицо побагровело, но он ухмылялся, оскал его все равно проступал. Любил он подраться. Одной рукой он зацепил парня за голову, другой дотянулся и поднял его тело параллельно полу. Муж по-прежнему душил Джеффа, а тот нес его к лестнице; потом встал на верхней ступеньке и скинул парня со своей шеи — поднял в воздух и швырнул в пустоту. Муж дамочки совсем замер, когда перестал катиться. Я уже подумывал, не убраться ли мне отсюда.

Внизу кучковались китайцы. Повара, официанты, владельцы. Бегали кругами и переговаривались. Потом побежали вверх по лестнице. У меня в пальто заначилось полпинты скотча, и я сел за столик посмотреть веселуху. Джефф встретил их на верхней ступеньке и посбивал всех вниз. А их все прибывало и прибывало. Откуда все эти китайцы понабежали, прямо не знаю. Только численным перевесом своим они потеснили Джеффа от лестницы, и вот он уже топотал по центру зала, вырубая одного за другим. Я бы вообще-то ему помог, да только эта несчастная собака и эта несчастная беременная никак не шли у меня из головы, поэтому я сидел, прихлебывал из полупинты и смотрел.

Наконец парочка китайцев навалилась на Джеффа со спины, еще один перехватил одну руку, двое — другую, кому-то досталась нога, кому-то — шея. Джефф напоминал паука, которого затаскивают в муравейник. Потом упал, и они пытались удержать его на полу, чтоб не дергался. Как я уже говорил, силач он был, каких мало. К полу-то они его прижали, да только он дергался. То и дело какой-нибудь китаец вылетал из этой кучи-малы, точно катапультированный невидимой силой. А потом наскакивал обратно. Сдаваться Джефф не желал. Поймать они его поймали, только сделать ничего не могли. Он не прекращал бороться, а китайцев это ставило в тупик — им явно не нравилось, что он не сдается.

Я отхлебнул еще, сунул бутылку в карман, встал. Подошел к ним.

— Если вы его придержите, — сказал я, — я его вырублю. Он меня за это убьет, но это единственный выход.

Я пробрался внутрь и сел ему на грудь.

— Да придержите вы его! Держите ему голову! Я не могу по нему попасть, когда он так дергается! Да держите же его, черт побери! Черт возьми, вас же целая дюжина! Вы что, одного мужика придержать не можете? Держите его, черт бы вас побрал, держите!

У них не получалось. Джефф качался и катался. Сил у него не убывало. Я плюнул, снова сел за столик и выпил еще. Суета продолжалась, наверное, еще минут 5. Затем вдруг Джефф совершенно затих. Перестал двигаться. Китайцы держали его и наблюдали. Я услышал всхлипы. Джефф плакал! Слезы омывали ему все лицо. Все лицо его сияло, точно озеро. Потом он выкрикнул так, что сердце разрывалось, — всего одно слово:

— МАМА!

И тут я услышал сирены. Встал, прошел мимо толпы и спустился по лестнице. На середине встретил полицейских.

— Он наверху, офицеры! Скорее!

Я медленно вышел через парадную дверь. Прошел переулок. Свернул и бросился бежать. Выскочил на другую улицу и услышал сирены «скорой помощи». Я добрался до своей комнаты, задернул все шторы и выключил свет. Бутылку докончил в постели.

В понедельник Джефф на работу не явился. Во вторник Джефф на работу не явился. Среда. Короче, я больше никогда его не видел. А тюрьмы не обзванивал.

Немногим позже меня уволили за прогулы, и я переехал в западную часть города, где нашел себе место на складе в «Сирз-Роубаке». У складских рабочих «Сирз-Роубака» никогда не бывало бодунов, они были очень ручными, худенькими. Казалось, их ничего не волнует. Обедал я в одиночестве и с остальными почти не общался.

Наверное, Джефф все-таки был не очень хороший человек. Понаделал ошибок, жестоких ошибок, но с ним же было интересно — достаточно интересно. Сейчас, видать, досиживает, или же кто-нибудь его уже убил. У меня никогда больше не будет такого собутыльника. Все спят, все — в своем уме, всё — как полагается. А время от времени нужны такие вот настоящие мерзавцы. Но тут уж как в песне поется: «Куда все подевались?»

И вот, бывало, Херб высверливал дырку в арбузе и еб этот арбуз, а затем заставлял Тэлбота, малыша Тэлбота, этот арбуз есть. Вставали мы в полседьмого утра — собирать яблоки и груши, а дело было возле границы, и от бомбежек земля тряслась, пока дергаешь с веток эти яблоки с грушами, пытаясь быть хорошим парнем, берешь только спелые, а затем слезаешь с дерева поссать — ведь по утрам холодрыга, — и в нужнике покуришь гашиша. Что все это значит, никто не знал. Мы устали и нам было наплевать; дом — за тысячи миль, мы в чужой стране, а нам плевать. Будто в земле взяли и выкопали уродливую яму и нас туда швырнули. Работали мы только за кров, еду, очень маленькое жалованье и еще за то, что удавалось спереть. Даже солнце действовало неправильно; казалось, оно покрыто каким-то красным тонким целлофаном и лучи сквозь него никак не пробьются, поэтому все постоянно болели, а в лазарете знали только одно дело — кормить нас огромными холодными курами. На вкус куры были резиновыми, а ты садишься в постели и пожираешь этих резиновых кур, одну за другой, и сопли текут из носа по всему лицу, и большезадые медсестры пердят на тебя. Там было так плохо, что хотелось скорее поправиться и снова забраться на эти дурацкие груши и яблони.