пальцы его, в которых была зажата Сашина нагревшаяся рука, напряглись, как на электрическом силомере. А у Саши было розовое, растерянное лицо. Коса щекотала ей открытую шею, и она постаралась откинуть ее на грудь, где она повисла тяжелым льняным жгутом между двух холмиков, предмета Володькиной осторожной нежности.

На углу улицы Коммунаров и Спортивного проезда они увидели в окно Лучину. Он шел с каким-то человеком, старшим и более ответственным по виду. Они о чем-то серьезно разговаривали. На Лучине Володька впервые увидел вместо вышитой украинской рубахи белую спортивную майку с голубым воротником. Пиджака на нем не было, и видно было, какие у него костистые плечи выпирающие ключицы.

— Я тебе не сказал… — Володька приблизил губы к Сашиному уху. — Он в Ливадию уезжает, туберкулез лечить… А потом его, кажется, переводят в обком.

Тут же Володька высунулся в окошко и крикнул:

— Товарищ Лучина!

Имени Клавдий Володька так и не принял. И ему очень хотелось, чтобы Лучина увидел сейчас возле него Сашу, но она пряталась за чужие плечи и даже чуть-чуть заслонялась рукой.

Но Лучина все-таки увидел их обоих. Кинул взгляд на собеседника, сделал движение, будто хотел подойти, но трамвай прозвонил и побежал дальше. Лучина остановился и только помахал рукой, очень хорошо улыбнувшись при этом.

— Ты чего это? — спросил Володька, заметив, что Саша сосредоточенно смотрит в окно и ее пальцы совсем безвольно лежат в его горячей ладони.

— У меня дедушка умер от туберкулеза, — сказала Саша.

— Так это когда было! — поспешно заверил Володька. — При царе Горохе. А сейчас никто не умирает… — И тут же бросил ревниво: — Лучше бы я тебе не говорил! Ты, значит, все еще про него думаешь?..

— Нет, нет, не думаю. — Саша поспешила улыбнуться: ей не хотелось, чтобы Володька сердился.

…На Кукушкином лугу было полно гуляющих. Вразлад стонало несколько гармоник, через головы сидящих на траве пролетали мячи, падали в реку, и за ними бросались прямо в одежде. Чья-то собака в восторге металась с ботинком в зубах.

— Вон наши заводские в волейбол сражаются, — сказал Володька. — Хочешь поиграть?

Саша покачала головой.

— Мне хочется в лес, — вдруг сказала она.

И пошла вперед, к густым кустам орешника и калины. Володька шел сзади, придерживая ветки, чтобы не хлестанули Сашу. Он видел, что сучки и валежины царапают ее ноги, обутые в очень ненадежные тапочки, но она этого не замечает и все идет, идет дальше в лес, в хоровод шершавых березок и горько пахнущих осин.

Они прошли в глубину леса, и им никто не попался, хотя голоса слышались вокруг, и эти голоса как будто гнали Сашу дальше в лес. Только когда вышли на поляну, всю в мелких серо-зеленых елках, Саша села и, закинув незагорелые руки за голову, сказала Володьке:

— Как я давно хотела в лес!..

— Ну ведь я тебя столько звал! — виновато сказал он.

Они оба ощутили вдруг, что вокруг них одна зеленая тишина, все звуки остались где-то позади. Кроме едва заметного шелеста в траве и листьях. И Саша, боявшаяся напряженной тишины, сказала:

— У тебя под ногой, смотри, фиалка!.. Сорви…

— Разве это фиалка? — спросил Володька, полный профан в ботанике. Он нагнулся и сорвал невзрачный темно-синий цветочек. — Их тут сколько хочешь. Посиди, я тебе нарву.

— Нет, я сама…

Володька, прислонясь к прохладному стволу березы, смотрел, как Саша нагибается, как падает ее коса, когда она рвет цветы и что-то при этом неслышное шепчет. Он вспомнил про Гребенюка: тот не цветы Саше срывал, а остервенело дергал крючок на двери ее комнаты. И не потому, как теперь понимал Володька, чтобы быть с ней с Сашей, а чтобы власть показать, чтобы она его боялась… А она и так всего боится, даже его, Володьки «Бывают такие, на всю жизнь напуганные…» — вспомнил Володька слова Лучины. Как же ему теперь поступить, чтобы опять ее не напугать?..

Саша, отыскивая в траве цветы, отошла уже далеко. И Володька не сразу решился подойти к ней.

— Саша, — сказал Володька, опустив голову, — я не могу больше… Я тебя люблю!

Она, вздрогнув, положила фиалки на пенек и молча стала поправлять распустившуюся косу.

— А ты меня не любишь? — совсем тихо спросил Володька.

Она не взглянула ему в лицо, а то бы заметила, как просили об этом «люблю» его круглые от волнения глаза, неумело выбритые щеки и обсохшие губы.

— Еще не знаю, Вовик… Может быть… Только не надо сейчас…

— Нет, нет, — поспешно сказал Володька.

О том, что день кончается, им сказал не голод — они с собой куска хлеба не догадались взять, словно рассчитывали быть сытыми одним лесом. Сказало солнце, которого вдруг не стало над ними. За кустами уже таился белый туман, и на траву упала синева вечера.

— Завяли наши с тобой цветы, — угрюмо сказал Володька.

— Я поставлю дома в воду — и оживут.

Когда сели в трамвай, голова у Володьки кружилась: целый день не ели, а может быть, от леса, от травы, от того, что называется в песнях «страданием».

Прощаясь, Володька сказал:

— Завтра, Саша, политкружок. Ну, я еще успею подзубрить…

— Я вчера еще подготовилась. Так ты беги скорее.

«Конечно, не любит она меня, — с болью решил Володька. — Я про все на свете позабываю, а она учит…»

Он пришел домой, снял розовую ковбойку и лег с книжкой. Но ни строки не прочел. Ему казалось, что и книжка пахнет лесом, а между букв проглядывают маленькие темно-синие цветки, слабые, готовые тут же завянуть под горячей рукой.

8

Отцвела сирень, и побелели липы. Стояло бездождье, и было душно, желто, приторно. В трамвае, в котором ехал Володька из горкома, стекла были мутные от жары, и двигался трамвай сонливо, не спеша. На крышу его горячий ветер наносил липовый цвет.

Володька стоял на площадке, где хоть немного провевало, и думал о том, что с молодежным кроссом ему, пожалуй, придется туговато и выставить от своей организации тридцать человек не удастся: ребята в отпусках и жара… Лучина сейчас в Ливадии, а с Ваней Козодоевым разговор короткий: тот никаким мероприятием не поступится, хоть камни с неба вались.

Володька представил себе, как он сам пойдет на этот кросс — семь километров полем, потом