еще три в противогазе и столько же обратно. И ему показалось, что он уже плавится. Хоть бы дождик пролил… Но небо было синее, как Сашины глаза.

«Надо будет ей сказать, чтобы она сменилась с кем-нибудь и лучше вышла бы в воскресенье на работу, — подумал Володька. В цехе у них даже в сильную жару вентилятор работал отлично. — А уж Кукушкин луг на этот раз прощай!..»

Володька спрыгнул с подножки и пошел своей улицей. У высокого забора, пробившись в щель, цвел красный шиповник. Володька остановился, попробовал сорвать и наткнулся на острый шип. И все же сломил, открутил непокорный, злой стебель. Но цветок, сморенный жарой, сразу же уронил все четыре кроваво-красных лепестка. Володьке остались одни колючки. «Вот всегда так…» — почему-то заключил Володька.

Он подошел к своему дому и вдруг увидел, что у калитки его дожидаются все домашние.

— Сыночек!.. — сказала мать с незнакомым Володьке чувством… — Володенька!.. Призывают тебя. Завтра рано утром с вещичками…

Мелькали дома, заборы, кусты… Володька бежал к Саше на Крутую улицу. Уже падала вечерняя тень, липы сливались. За спиной у Володьки бежал и молодой месяц.

Он дернул Сашину калитку — она была заперта. Он постоял немного и пошел вдоль забора. Две планки почти без треска подались, и Володька, порвав рубашку на гвозде, влез в сад. Сашино окно было закрыто и Володька напрасно два раза постучал в стекло.

Ему стало страшно, и он растерянно огляделся вокруг. Он должен увидеть ее… Где же она?

Володька обошел дом, тихо поднялся на крыльцо и оттуда заглянул в кухонное оконце. Старуха Гребенючиха испуганно приблизила к немытому стеклу свое беспомощно-доброе лицо. Потом Володька услышал, как она скребет засовом, отпирая ему.

— Чего ты, родимый?.. — шепотом спросила она. — Сашутки-то ведь нету… А сам-то дома. Как бы греха не было…

— Где же Саша?.. — переполняясь тревогой, спросил Володька.

Старуха, оглянувшись, ступила на крылечко и притворила дверь.

— Чего было-то у нас!.. — сказала она и скорбно покачала головой. — Приехал, значит, и развоевался, куды тебе!.. Стал Натаньку-то гнать. Сашутке бы промолчать, а она встряла. Такая молчуха была, а тут чего-то с ней подеялось: в крик закричала на его. Уж я так напужалась! Думаю, только бы не бил!.. Но он ничего… Тут они обои собрались и пошли.

— Да куда же? — чуть не закричал Володька.

— Она говорила, да я не упомню. Старушечка гдей-то у нее есть за рекой знакомая. Она и повела туда Натаньку. Надо же куда-то бабу деть, ведь живой человек…

— Где же я ее искать буду? — тихо сказал Володька. — Я ведь в армию ухожу, бабушка…

Гребенючиха закрыла печальные, усталые глаза.

— Не знаю, милый. Далече где-то… Завтра к вечеру воротится.

И вдруг старуха чуть не упала на Володьку. Дверь распахнулась, и вышел Гребенюк. На этот раз на нем не было ни гимнастерки, ни ремня. Он стоял в одной нижней рубахе, распояской, попирая шаткое крыльцо большими босыми ступнями. Темные маслянистые волосы его влажно курчавились и прятали сумрачный лоб.

— Это ты опять? — спросил он Володьку.

— Да, я, — сказал Володька.

Гребенюк помолчал и сел на ступеньку. Володьке показалось, что запахло водкой, но главное — как будто бы запахом сырой говядины, бычины… Тем запахом, которого Володька с детства не мог переносить, не мог видеть куска сырого мяса, чтобы не отвернуться.

Володька собрал все свое мужество.

— Зачем вы Сашу прогнали? — спросил он злым шепотом.

Гребенюк, прищурясь, смотрел на Володьку. Он был не из тех, кто стал бы ругаться и шуметь на улице. И на Володькин вопрос он ответил вопросом:

— Слушай, а ты зачем сюда таскаешься? Ты же комсомольский вожак. Что ты авторитет на девку меняешь?..

— А ты сука! — отчетливо сказал Володька. — Унтер!..

Он плюнул Гребенюку в босые ноги и скользнул в кусты.

…Володька сидел на траве под Сашиным окном, уперев локти в острые коленки. Кусты слились и почернели. Белым пахучим облаком стоял жасмин. Но Володьке еще слышался запах водки и мяса, и он готов был рыдать от горя, отвращения и почти физической боли. «Завтра к вечеру воротится!..» К вечеру!.. А он тогда где будет? Володьке казалось, что из темноты прощально смотрит на него сама Саша. Белый жасмин напомнил ее шею, на которой увидел он тогда тот тонкий шнурок и принял его за гайтан от креста. Володька понимал: его ждут дома, — но у него не было силы уйти от Сашиного окна.

9

Столько лет прошло, а ничего не забыто! Ничего!

…В сорок четвертом зимой Володька Мишуков прямо со станции бросился на Крутую улицу. Так же густо валил снег, никто его не убирал, и печальные, серые дома были занесены по окна. Ни фонарей, ни луны не было видно в снежной пляске. Володька бежал вдоль повалившегося, наполовину растасканного забора, мимо старух берез, уцелевших от топора.

Калитки у Сашиного дома не было. Может быть, ее истопили на дрова, может быть, сорвало ветром, и она лежит где-то, погребенная под снегом. Но и замка на двери не было, а на крыльце проступал чей-то слабый, одинокий след. И Володька принялся отчаянно стучать.

Через минуту он увидел… Гребенючиху. Володька узнал ее сразу, хотя от старухи осталась половина. Лицо ее как будто посекли сечкой и присыпали пеплом. А она не сразу признала Володьку. Наверное, потому, что длинная, свалявшаяся шинель сделала его совсем взрослым, а щеки, когда-то круглые, заросли черным и запали.

— Это я, бабушка, — сказал Володька. — А где Саша?

— Касатик! — тихо вскрикнула старуха. — Нету ей, нету!.. Летось постом немцы убили…

Потом Володька сидел в холодной, пустой кухне, у большого стола, по всему видно, давным-давно не знавшего никакой стряпни. На этом самом столе когда-то вечерами они с Сашей, чтобы составить компанию старухе с Натанькой, играли в подкидного… Володькина шапка упала на пол, и он не поднимал ее. Положил круглую, недавно обритую голову на локоть и прикусил зубами сырой, грубошерстный рукав.

— За что же ее?.. — спросил он наконец.

— За доку́мент, — таинственно сказала Гребенючиха. — Нашли у ей в пазушке… — Она ткнула темной щепотью в то место на груди, на котором, Володька помнил, хранила Саша свой комсомольский билет.

И до него дошло наконец, что Саша попала в