я теперь по лесу, изучил здесь все тропинки, поляны, травы и цветы. Лето было в самом разгаре. На солнечных полянах ярко пестрели цветы: разные кашки, сине-желтые иван-да-марья, белый и розовый клевер, нежными чистыми каплями крови кое-где проступала лесная герань, пучки желтых душистых цветов — таблеток услужливо предлагала пижма. Гордо вскинув метелки розовых цветов, отдельными куртинами по краям полян стоял иван-чай. А там, где было сыро, росла таволга. От ее мелких белых цветов исходил сладкий дурманящий аромат.

Особенно мне понравился молодой березняк, перед которым расстилалась светлая поляна. Этот пейзаж напомнил мне знаменитые полотна Куинджи, Левитана, Шишкина и других художников, воспевавших природу средней полосы России.

Я заходил в березняк и подолгу оставался в нем. Чуть горьковато пахла нагретая солнцем листва. Здесь было светло и дышалось так легко, что я почувствовал, как прибавляются во мне силы, тает моя печаль, моя болезнь.

Но вот на солнце набегало облако, свет в березняке слегка угасал, словно кто-то выключал большую яркую люстру. Проходило некоторое время, облако куда-то улетало и стволы берез снова вспыхивали ослепительным светом.

Певчих птиц в березняке, как я заметил, было больше, чем в других местах леса. Их непостижимо чистые голоса звучали, как в огромном храме, торжественно и звонко. Это трогало и волновало.

Бывал я и в местах сумрачных, заросших темными, косматыми елями. Их острые, как пики, вершины были красными от множества продолговатых шишек. Погруженные в вечную дремоту, ели стояли не шелохнувшись. Веяло от них таинственным покоем, волшебной сказкой, седой стариной.

Постоянно приманивали к себе и сосновые боры. Протяжный шум стройных сосен напоминал отдаленный шум морского прибоя. Их стволы в золотисто-красной чешуе, раскачиваясь под ветром, мотали в далекой синеве жидкими хвойными метелками. Я смотрел вверх, следил за их движением, и у меня слегка кружилась голова.

Перед главным трехэтажным корпусом санатория была разбита огромная клумба, на ней пышно цвели розово-красные и бордовые пионы. Они напоминали розы. Но несмотря на свою пышность и яркость, уступали розам в красоте. В них, казалось, не было живости, души, теплоты. А ведь роза — это застывший вихрь прихотливо изогнутых лепестков. Это само изящество, музыка, волшебство.

Отдыхавшие в санатории остряки, скучая от безделья, дали прозвища всем обитателям главного корпуса. Так, людей пожилых, живших на первом этаже ж передвигавшихся, как правило, с палочкой, они окрестили «хоккеистами».

Второй этаж занимали в основном люди молодые, перенесшие по одной, а то и по две сложнейшие операции на сердце, когда человек находился на грани жизни и смерти. Их называли: «доживем до понедельника». Однако, как мне кажется, более оптимистично были названы обитатели третьего этажа: «у этих еще не все потеряно». Этим названием я даже слегка гордился и много добрых надежд возлагал на свое будущее.

Вскоре по приезде в санаторий я познакомился и с любопытной историей самого Переделкина, которую нам, находившимся на излечении больным, поведал местный гид. Собственно, он ответил на главный вопрос: почему той местности, где мы жили, дано такое странное название.

Из его рассказов мы узнали, что на эту живописную местность с ее прекрасными лесами, перелесками, родниковыми речками, озерами и лугами долго и настойчиво претендовал киевский митрополит Киприян, по происхождению болгарин. Против его притязаний решительно выступал московский князь Дмитрий. Донской. Эта тяжба длилась до самой смерти князя. Только после этого Переделкино было отдано во владение Киприяна.

Когда же на престол взошел Иван Грозный, он прогнал наследников митрополита и подарил Переделкино своему родственнику боярину Колычеву. Боярин построил здесь семейную церковь, которая своими разноцветными куполами-маковками напоминает знаменитый собор Василия Блаженного. Думается, сделано это с тем умыслом, чтобы каким-то образом польстить своему венценосному родственнику.

Каждый, кто получал во владение Переделкино, прежде всего браковал ее центральную усадьбу и перестраивал ее на свой лад. Отсюда и название местности: Переделкино.

В наше время на территории санатория жили семьи испанских эмигрантов — мужественных борцов с кровавым режимом Франко. А в годы войны с фашистскими захватчиками здесь был открыт госпиталь для военных летчиков. Потом — на базе госпиталя — кардиологический санаторий.

Выполняя предписание врача, я избрал для прогулок асфальтовую дорогу, которая вела через весь парк и доходила до железнодорожной станции, где густой стеной росли липы, а под ними — чудовищных размеров лопухи.

Мне нравился этот маршрут.

Когда парк кончался, дорога слева огибала небольшое чистое озерцо, на берегах которого, в немом ожидании сидели любители рыбной ловли, грелись на солнце купальщики. Справа и слева высились белые корпуса жилых домов. А дальше, за озером, вплоть до самой станции, под уклон, расстилалось картофельное поле. Каждая моя прогулка по этому пути обогащала меня каким-нибудь новым неожиданным впечатлением, встречей с людьми. Только, кажется, раз я изменил своему маршруту: свернул в сторону и, обогнув церковь бояр Колычевых, побывал на кладбище, где похоронены писатели Корней Чуковский, Борис Пастернак, Семен Нариньяни и ветераны коммунистической партии.

Однажды, выйдя из парка, я взглянул на небо и увидел цепочку серебристых облаков. Мне показались они такими знакомыми, как будто я видел их уже не раз. И память тут же подсказала трогательные строки Лермонтова:

Тучки небесные, вечные странники!

Степью лазурною, цепью жемчужною

Мчитесь вы, будто, как я же, изгнанники,

С милого севера в сторону южную.

В другой раз, когда солнце клонилось к западу, из камышей, что росли вдоль западного берега, на середину озерка выплыли две стайки утят во главе взрослых уток. В это же время на берег из воды вышел мужчина средних лет. Он вытерся полотенцем и, мелко дрожа, начал одеваться.

— Скажите, пожалуйста, — обратился я к нему, — что это за утки тут плавают?

— Дикие. Чирок-свистунок, — не попадая зуб на зуб, ответил мужчина.

Когда утки подплыли ближе, я убедился, что это действительно чирки, самая мелкая из речных уток. Обитают они в небольших внутренних водоемах самых разных ландшафтов: от тундры до южных пустынь. Часто встречаются и на водохранилищах Туркмении во время весенних и осенних перелетов. А гнездится чирок по зарастающим озерам, тихим рекам, старицам, прудам и болотам. Гнездо свое он устраивает под защитой кустов, валежника или густой травы. В мае откладывает до восьми-двенадцати белых слегка охристых яиц.

— Получается довольно странно, — снова обратился я к незнакомому собеседнику, — утка дикая, а человека совсем не боится.

— Так ведь она же с понятием! — весело отозвался мужчина. — Она видит, что ее не трогают. Зачем же ей бояться? Смысла нет. А мы не только их не обижаем, но и подкармливаем.

К этому времени к