— Отнесите меня в сад, — прошу.

— Там же дождь — недоумевает Арета. Арета, откуда здесь она, почему я опять в ее доме? То было в Александрии, а я… нет, это другое. Это вилла друзей в окрестностях Тира, Арета — служанка.

— И отлично. Я хочу помокнуть под дождем.

— Разрешит ли лекарь? — а это уже мой епископ. Да, его зовут Феоктист. Он пришел сюда из Кесарии, чтобы отпустить мне, насколько это в человеческих силах, мои грехи. И просто, чтобы побыть рядом. Мы как раз только что говорили.

Забавно, в молодости я, было дело, самую чуточку поразвратничал и сгоряча чуть было себя не оскопил. Так оно и пошло с тех самых пор. Я было даже отрекся, но только чуточку, слегка, краем ладони ладана зачерпнул. Попробовал недавно погибнуть за веру, но так и не дошел до арены. Всего понемножку и ничего до конца. Не удивлюсь, если однажды меня назовут учителем церкви и тут же еретиком — но то и другое как бы понарошку, не всерьез.

— Просто ты — настоящий и живой. Не вписываешься ни в какие рамки, — сказал мне Феоктист, — это и ценю в тебе больше всего.

Я отвечал:

— Меня крестил, ты же знаешь, я говорил тебе… Феликс Аквилейский. В моем детстве, в Александрии. Я мало что знаю о нем. Тогда меня очень напугали его руки с содранными ногтями. А ведь далеко не самая страшная пытка.

И знаешь, он мне что-то тогда говорил, наставлял новокрещеного. Я ничего, совершенно ничего не запомнил, был мал, глуп и напуган. Спустя годы спросил об этом отца. И отец пересказал. Тот говорил: «Ориген, будь Оригеном. Настанет день, ты предстанешь перед Творцом. Он не спросит тебя, почему ты не стал Феликсом Аквилейским, или кем-нибудь еще, или даже тем, кем хотели тебя видеть отец твой и мать. Он спросит только об одном: Ориген, был ли ты Оригеном? Я дал тебе так много — принял ли этот дар? И приняв, зарыл ли таланты в землю, от испуга или смущения, или просто от лени? Будь собой. Ищи себя. Ищи неповторимый Божий образ, который вложил в тебя Господь. Он — только Твой. Раскрой его в своей жизни, и в день смерти нечего будет тебе страшиться».

— Ничего себе слова для ребенка, — улыбается епископ.

— А может быть, он говорил иначе. Но так я запомнил… запомнил даже не его слова, а свое воспоминание о разговоре о них с отцом. Но я — я так жил. Думаешь, много ошибался?

— Думаю, много.

— Согласен.

Лицо Феоктиста расплывается. Это уже не он, а Деметрий — мой прежний епископ, он после моего отъезда из Александрии вскоре и сам оставил ее, но переселился за совсем иные воды. Он здесь?

— Не сердись, — прошу я его, — я был молод и горяч. Тебе со мной было трудно.

— Тебе со мной — еще труднее, — улыбается он.

Или это все-таки Феоктист? Или они оба?

И Пимен, тот юный чтец из северной страны, рука об руку с другом своим чтецом Андреем. Он тоже будет епископом великого града, этот Пимен, и тоже застанет пору гонений, а Андрей будет учителем, будет оглашать новоначальных. Только оба они еще не родились.

Меня, было, спрашивали: сотворяется ли новая душа, когда мужское семя входит в женскую утробу? Или это бывает позднее? Или, может быть, души сотворены предвечно, и пребывают в прекрасном саду Небесного Отца, пока не пошлет он их на Землю, каждую в свой срок? Или вернее так: не Он посылает их, они отпадают от него, набухают плотью, обрастают кожей, рождаются в этот мир как в место испытания и наказания за то, что отпали. Разве не так? Вот и я вижу ныне души еще не рожденных…

Не знаю. Право, не знаю теперь ничего наверняка. Времени не осталось — точнее, его просто нет. Вечность на то и вечность, что в ней нет ни «прежде», ни «после». Души — от Отца и к Отцу. Это я знаю, а больше ничего.

— Так тебя перенести в сад, Ориген?

— Да. К Отцу.

Здесь и отец мой Леонид. Улыбается, спокойно ждет, как в детстве, когда я забоялся перепрыгнуть через широкий ров, а он стоял на том берегу и подбадривал меня: «Чего боишься? Упасть? Упадешь — так встанешь и попробуешь снова».

Я скоро, папа.

Мама держит его за руку, они вместе, такие разные и простые. К ним — не страшно. И рядом — неисчислимые, неузнанные, близкие и дальние.

Ну же: путем всея земли…

— Не повредил бы тебе дождь… Мы спросим лекаря.

— Не повредит, — улыбаюсь я, — это совсем ненадолго. Мне надо… только надо прорасти.

Я зерно, падшее в землю.

Мой рост едва начался.

Мой Сеятель Сам прошел этим путем и теперь мне не страшно.

Капли падают на лицо — капли зимнего дождя и слезы друзей.

Не плачьте, люди. Один мудрец сказал: когда рождается человек, все радуются, а когда умирают, все плачут. Вы всё перепутали, люди. Когда корабль отходит от берега, его ждут шторма и напасти, и надобно плакать о нем. Но подобает радоваться, когда он возвращается в гавань.

Я хочу им это сказать. Но уже не могу. Молчит даже боль.

Капли, капли на лице. Сон и морок. Александрия, Кесария, Москва.

Сон и морок, и мамина рука на горячем лбу, и отцовский поцелуй в сердце, и голос епископа, молитвенника и господина моего: «восстань, спящий, и осветит тебя Христос».

Я сейчас встану. Только еще минуточку. Сегодня мне не к первому уроку.

Я пробуждаюсь медленно, бережно, осторожно — не расплескать бы непутевую эту, испитую до донышка и все-таки прекрасную жизнь, донести бы ее к престолу Света, положить к Его стопам. Вот таланты Твои, я сделал с ними, что мог. Не суди строго.

Заклинаю вас сернами и ланями полевыми, не тревожьте моей души, доколе ей угодно. Искала она Возлюбленного своего, изранили ее стражники ночные.

Не торопите. Я пробуждаюсь. Я вхожу в Его сад.

Денис проснулся в тот день еще затемно: словно струна какая-то оборвалась там, внутри сна совсем без Оригена, с какой-то милой чехардой вроде греческих глаголов, отплясывавших сиртаки вокруг Первого гуманитарного.

И, долеживая сладкие минуты, думал все-таки об Оригене. Кусочки посторонней жизни так и не сложились в стройный и строгий узор. Великий экзегет, тема для прошлой курсовой, да и для следующей, пожалуй, — да, но… к чему был тот разочарованный старик в чужом саду? Ине слишком ли это всё как-то… слезливо, что ли? Настоящая античность была другой: злой, молодой, кровавой. Только представить: не было в ней ни антисептиков, ни дезодорантов!

И тонким мышиным писком зудело в глубине: а ведь и ты будешь умирать. И ты будешь стариком, и может быть, разочарованным, усталым, проигравшим. И как знать, для Оригена войти в чужой сон — не последняя ли попытка послать крик о себе? Сказать: я не полка в библиотеке, я был живой, я страдал, я жил.

Но он-то, Денис, он на верных рельсах, он никуда не свернет. Будут ошибки, но не будет сосущей пустоты, не будет напрасно прожитых лет. Он сделал верный, церковный выбор. Это Ориген из его снов — он ведь и вправду себя оскопил, пусть не тело, а душу. Или тогда, у окна, с ножом в руках — горячий, влажный, молодой — или позже, или раньше. Неважно: запретил себе выбирать, позволил обстоятельствам тащить себя по жизни, а потом лишь рыдал: не сбылось, не вышло, не поняли…