Мешок порвался, и все содержимое высыпалось наружу.

Аврора встала и, как сомнамбула, пошла к красной двери чердака. Открыла ее; вот уже она идет по площадке к лестнице вниз. Спустилась, одной рукой держась за перила. Даже не взглянув на гостиную, обставленную старой мебелью, она направилась к выходу.

На крыльце Аврора обнаружила, что снег вокруг хижины подтаял. Она спустилась по трем ступенькам, отделявшим ее от слякотной лужайки, и, ни о чем не заботясь, пошла дальше, как будто ей отдали приказ и ее телу ничего не оставалось, кроме как повиноваться.

Она добралась до края пропасти, где прервалась ее первая и единственная попытка побега.

На этот раз она посмотрела вниз.

Скалистая бездна казалась бесконечной. Было бы чудесно броситься туда, будто в чьи-то объятия.

Аврора даже была уверена, что совсем не почувствует боли.

Но ее отвлекли шаги за спиной. Полуобернувшись, она краем глаза увидела безликого незнакомца — тот бежал к ней, хотел удержать. Однако в нескольких метрах от нее он, запыхавшись, остановился.

— Нет, — сказал он ей.

Наконец-то он заговорил. Но тон его был не приказным — скорее умоляющим. И потом, его голос… В голосе было что-то странное. Аврора представляла его себе вовсе не таким.

Он звучал по-детски.

Это было в незнакомце страшнее всего — страшнее черных резиновых перчаток и маски.

— Не буду, — отозвалась Аврора. — Но тогда покажи свое лицо.

Она думала, он ни за что не примет ее вызов. Однако, к ее изумлению, незнакомец поднес руки к балаклаве.

И начал ее снимать.

Аврора смотрела с недоверием и любопытством. Внезапно что-то в ней ожило. Впрочем, в следующий миг ее охватило очень плохое предчувствие. Прежде она никогда не задавалась вопросом, почему он скрывает, как выглядит. И уговорить его открыть лицо оказалось слишком легко.

Что, если он хотел уберечь ее от этого зрелища?

Девочка вообразила, что перед ней вот-вот предстанет чудовище, бесчеловечное отродье, гнусное создание. Она ошибалась. Когда похититель наконец снял маску, она увидела нечто в разы худшее.

Улыбку, которая напугала ее до смерти.

Жизнь после

1

— Как правило, первые слова, которые мы учимся произносить, — это «мама» и «папа». Однако нередко они же первыми и умирают вместе с нашими родителями, — рассказала доктор Новак своей маленькой аудитории. — Слова «мама» и «папа» не покидают наш лексикон, но после смерти людей, к которым относятся, теряют первоначальный смысл. Мы по-прежнему будем говорить «моя мать» или «мой отец», но это уже не то же самое, — добавила она. — Тем не менее мы должны спросить себя, не верно ли и обратное… Продолжаем ли мы оставаться мамой и папой, даже когда нас больше некому так называть?

— Я всегда буду мамой Камиллы, — почти возмущенно возразила Вероника. — Хотя бы потому, что я ее родила. Тридцать шесть часов в муках что-то да значат!

Остальные закивали, но только чтобы ей угодить. Вероника была склонна разводить мелодраму, и ее пыл нужно было сразу остужать.

На последних сеансах они уделяли много внимания значению слов и их использованию. Большинство констатировали, что, хотя люди часто употребляют такие слова, как «вдовец» или «сирота», в словаре нет понятия, которое обозначало бы тех, кто потерял сына или дочь. Ни на одном языке.

Доктор Новак объяснила это тем, что зачастую определение некоторым понятиям дают закон и право, а поскольку смерть потомства не имеет последствий для наследования, ни один законодатель не озаботился заполнить эту лакуну. Впрочем, имелась и куда более банальная причина.

— Еще сто лет назад детская смертность была выше, — сказала психолог. — Каждая семья могла ожидать, что понесет такую потерю, и каждый родитель учитывал, что ему придется справиться с этой болью. Они не успевали даже привязаться к тем, кто уходил так рано, и воспоминания быстро угасали. Это происходило так часто, что давать этому феномену название не было необходимости. К счастью, сегодня смерть ребенка — исключительный случай.

Доктор Новак пыталась объяснить этой группке «победителей в лотерее смерти», что горестное, на первый взгляд противоестественное событие сделало их в каком-то смысле «уникальными», и при этом старалась сохранять невозмутимость, словно вела речь о вещах обыденных и обыкновенных.

— Я понимаю, что вы хотите помочь нам избавиться от груза определенных слов, но это непросто, — заметил Макс, поправляя сползшие на нос очки.

— Но, возможно, именно с этого стоит начать, — возразила психолог.

— Чушь собачья, — отрезал Рик. — Некоторые слова мне больше не нужны. А то, что мне не нужно, обычно попадает прямо в унитаз или на помойку, — заявил он, закинув ногу на ногу и обхватив руками босую ступню.

— Если бы я смогла вернуть сына, он мог бы хоть по имени меня называть, какая разница, — убежденно сказала Бенедетта, самая прагматичная из них.

Серена еще не открывала рта, хотя, как правило, была самой разговорчивой. Она понимала, что эта дискуссия ни к чему не приведет, потому что на самом деле ее одногруппники не желали поступаться своей прерогативой родителей, если их еще и можно было называть таковыми. И что бы они ни говорили, они никогда не смирятся с потерей определенных привилегий.

— Я ни о чем не жалею, — заверил Рик, потирая мозоль под большим пальцем ноги.

Этих людей объединяло нечто гораздо большее, чем просто утрата. Смерть ребенка они считали неизлечимой болезнью, которая, вместо того чтобы убить их, заставляла их жить.

При таком образе мыслей трудно было поколебать их убеждение в том, что они никогда не смогут излечиться. Чтобы выдерживать боль, они тем или иным образом приспособились к болезни.

Рик, например, перестал носить обувь с тех пор, как его двухлетний сын утонул в надувном бассейне глубиной каких-то пять сантиметров. Хождение босиком не было ни бунтом, ни способом привлечь внимание к себе или к тому, что с ним произошло. Просто Рику казалось бессмысленным делать то же, что и раньше. Для него смеяться, есть, водить машину или одеваться означало притворяться, будто ничего не случилось. Сама жизнь стала невыносимой. Но поскольку он не мог перестать делать все, то выбрал это единственное эксцентричное решение.

Оно примиряло его с тем, что он все еще жив.

Так Рик нашел компромисс, который позволял ему каждое утро вставать с постели, надевать костюм и галстук и продолжать работать в офисе. Серена не