— «Антоний всегда собою будет»[13], — сказал Саймон.

Я невольно спросила:

— Что ты имеешь в виду?

Он засмеялся:

— Не важно! Ты поужинаешь со мной сегодня?

— Спасибо, мистер Лестер.

— Саймон.

— Саймон. Но возможно, мне надо… я хочу сказать…

— Вот и прекрасно. У тебя в гостинице?

— Послушай, я не сказала…

— Ты мне должна ужин, — произнес он хладнокровно.

— Должна? Ничего я не должна! С чего ты это взял?

— В качестве компенсации за то, что ты меня подозреваешь, в чем бы эти подозрения ни заключались.

Мы взбирались по извилистой улочке Крисы, и, когда проезжали освещенный магазин, Саймон взглянул на часы.

— Сейчас почти семь. Через полчаса устраивает? Скажем, в половине восьмого?

Я сдалась:

— Когда тебе будет угодно. Но это не слишком рано для Греции? Ты так проголодался?

— Не то чтобы. Однако дело не в этом. У меня есть кое-какие дела, и я хотел бы заняться ими сегодня вечером.

— Ясно. Ну что ж, для меня это не слишком рано. Во время ланча я всего лишь перекусила, да и то без всякого удовольствия — очень уж волновалась. Так что спасибо. Буду рада. Ты сказал, в «Аполлоне»? Ты тоже там остановился?

— Нет. Когда я приехал, гостиница была переполнена, и мне позволили ночевать в студии на горе. Ты ее не видела. Большое уродливое квадратное здание футах в двухстах над селением.

— Студия? Ты хочешь сказать, художественная студия?

— Именно. Не знаю, что там было раньше, но сейчас какой-то меценат взял ее под свое крыло, и теперь туда пускают художников и честных студентов, которые не в состоянии оплатить гостиницу. Вообще-то, я пробрался туда обманным путем, но мне так хотелось несколько дней побыть в Дельфах, а я ничего не мог найти. И когда я устроился в студии, оказалось, что лучшего и не пожелаешь. Кроме меня, в наличии всего один жилец — англичанин, настоящий художник, и к тому же хороший, хоть и не позволяет таковым себя называть.

— Но у тебя есть все основания жить там, — заметила я. — Тебя можно приравнять к студентам. Как преподаватель античной филологии ты имеешь право на любые льготы. Это к вопросу об «обманном пути».

Саймон посмотрел на меня, но в темноте я не смогла разглядеть выражение его глаз. Он сказал довольно резко:

— Я здесь не ради научных изысканий.

— О!

Прозвучало это глуповато, и я очень надеялась, что мой возглас не будет воспринят как вопрос. Тем не менее он повис между нами, точно доминанта в музыке, требующая разрешения.

И вдруг Саймон сказал куда-то в темноту:

— Мой брат Майкл был здесь во время войны.

Криса лежала прямо под нами. Далеко внизу слева вдоль обрыва рассыпались цепочкой огни Итеи, поблескивая, словно бисерины, в свете тонкого месяца.

Саймон заговорил все тем же ровным голосом:

— Какое-то время он служил на Пелопоннесе офицером связи между нашими парнями и андартес — греческими партизанами под предводительством Зерваса. Позже Майкла перебросили на материк, в район Пинд, в составе ЭЛАС, главной группировки сопротивления. Он был здесь в сорок четвертом году. Майкл жил в Арахове у пастуха Стефаноса и его сына Николаоса. Николаос погиб, но Стефанос по-прежнему живет в Арахове. Его-то я и искал сегодня, но он уехал в Ливадию, и раньше вечера его не ждали — так сказала женщина его дома.

— Женщина его дома?

Он рассмеялся:

— Его жена. Ты сама увидишь, здесь все должны кому-то принадлежать — что-то вроде привязки к местности: каждый мужчина является частью своей земли, деревни, дома, а каждая женщина… боюсь, что женщина принадлежит мужчине.

— Верю, — кротко промолвила я. — Бедняжка, должно быть, это придает смысл ее жизни?

— Ну, вообще-то… Короче, сегодня вечером я опять поеду в Арахову к Стефаносу.

— Понятно. Значит, это своего рода паломничество? Настоящее паломничество в Дельфы?

— Можно сказать и так. Я пришел упокоить его дух.

У меня перехватило дыхание.

— О! Господи, как глупо. Извини. Я не поняла.

— Что он умер? Да.

— Здесь?

— Да, в сорок четвертом. Где-то на Парнасе.

Мы проехали последний поворот на Дельфы. Слева сияли освещенные окна роскошного туристского павильона. Далеко внизу, теперь уже справа, в звездном столпотворении бледнел тонкий месяц. А под ним черной атласной лентой чуть поблескивало море.

Что-то заставило меня сказать во тьму:

— Саймон.

— Да?

— Почему ты сказал «упокоить»?

Он чуть помолчал. Потом произнес почти беззаботно:

— Я расскажу, если смогу. Но только не сейчас. Вот и Дельфы. Я оставлю машину у отеля, встретимся на террасе через полчаса. Идет?

— Идет.

Машина остановилась на старом месте. Саймон обошел автомобиль и открыл мне дверцу. Я вышла и только было собралась еще раз поблагодарить его за помощь, как он кивнул, засмеялся, взмахнул рукой на прощание и исчез на круто ведущей вверх дорожке. С ощущением, что события развиваются слишком быстро, я вошла в отель.

Мой приезд в Дельфы оказался слегка омрачен печальным паломничеством Саймона, но все тревоги по этому поводу рассеялись, когда я спустилась к обеду и прошлась по террасе, выбирая столик.

В Греции половина восьмого — невероятно рано для обеда, и под платанами был занят только один столик, конечно же англичанами. Саймона Лестера еще не было, поэтому я села под одним из деревьев, на чьих темных ветвях мягко покачивались фонарики. И тут за перилами террасы я увидела Саймона: он стоял в весьма веселой и шумной компании греков, обступивших светловолосого юношу в дорожном платье и очень маленького ослика, едва различимого под кое-как навьюченными корзинами.

Вид у молодого человека был такой, точно он только что совершил наитруднейший переход через дебри. Лицо, одежда, руки — грязнющие; на подбородке — густая щетина, а глаза (это было видно даже на расстоянии) — красные и воспаленные от усталости. Ослик был в более приличном состоянии и важно стоял позади юноши; в его поклаже угадывались принадлежности художника: ящички, небрежно свернутые холсты, маленький складной мольберт и в придачу спальный мешок, да еще торчал край довольно большого и неаппетитного каравая черного хлеба.