— Пока ты не увидел письмо Майкла?

— Пока я не увидел письмо Майкла.

Мы обогнули глыбу утеса. Впереди засветились огни Араховы, словно водопад стекавшие по склону горы. Машина мягко вильнула к обочине и остановилась.

Саймон выключил мотор и достал из внутреннего кармана бумажник. Он вынул оттуда сложенный листок и протянул мне.

— Подожди, я сейчас зажгу свет. Хочешь сигарету?

— Спасибо.

Мы закурили. Пока я разворачивала хрупкий лист, Саймон держал маленький фонарь. Неразборчиво, наспех написанное на дешевой бумаге письмо, кое-где расплывшееся, точно побывало под дождем, бумага была слегка грязноватая, протертая до дыр на местах сгиба и с потрепанными краями от постоянного перечитывания. Я осторожно расправила письмо. У меня было странное чувство, будто я не должна прикасаться к нему.

Это длилось мгновение. «Дорогой папочка» — так начиналось письмо. Было что-то трогательное в том, что Майкл Лестер, суровый двадцатисемилетний солдат, пользуется такими детскими словами…

Дорогой папочка, бог знает, когда ты получишь это письмо, так как не вижу возможности переслать его в ближайшем будущем, однако я должен написать. Была тут у нас заварушка, но уже все кончилось, и я в полном порядке, так что не беспокойся. Интересно, как ты воспринимаешь все эти избитые армейские словечки — так же, как и я? Меня они чертовски бесят. В лучшие времена, полагаю, можно и ими пользоваться, но сейчас — сегодня — есть нечто, что я действительно хочу сказать, запечатлеть как-то на бумаге, — это не относится ни к войне, ни к моей работе здесь, ни к чему подобному, но все же это невозможно доверить бумаге, и как, черт побери, я передам это тебе? Ты, как и я, прекрасно знаешь, может случиться все, что угодно, и мне не с кем будет переправить личное послание. Если бы память моя была получше или я больше внимания уделял изучению классики (о боже, целая вечность прошла!), я бы отослал тебя прямиком к Каллимаху, кажется, это у него. Но забыл где. Ладно, отложим на потом. Как бы то ни было, завтра я увижусь с человеком, которому доверяю, и скажу ему, и будь что будет. Если все будет хорошо, через несколько дней все это закончится и мы приедем сюда вместе — к сверкающей цитадели, и тогда я смогу показать тебе и младшему братишке Саймону. Как он? Шлю ему сердечный привет. До встречи, до того дня… и что это будет за день!

Твой любящий сын

Майкл

Подпись — сущие каракули, разбежавшиеся чуть ли не за край страницы. Я аккуратно сложила письмо и вернула его Саймону. Он потушил фонарик и осторожно убрал письмо.

— Поняла, что я имел в виду?

— Ну, я ведь не знала твоего брата, но похоже, что обычно он писал иначе.

— Совершенно иначе. Мне странно читать такое. Горячность, торопливость, намеки — не знай я так хорошо Майкла, назвал бы письмо истерическим. Типично женским.

— Я понимаю, о чем ты.

Он засмеялся и включил зажигание.

— Извини. Но мне кажется, что-то произвело на него необычайно сильное впечатление.

— Я тоже так думаю. Да это и понятно, он находился в опасном районе, и…

— Он постоянно там находился. А эти его слова о «личном послании» и «передам это тебе»? Он в самом деле пытается что-то сказать.

— Согласна. А что, если посмотреть Каллимаха?

— Уже. Он написал чертовски много. Но там я ключа не нашел.

— И эту «сверкающую цитадель»?

— Это из перевода пророчества Дельфийского оракула, однажды использованного Юлианом Отступником. Думаю, он это имел в виду. Оно относится к святилищу Аполлона в Дельфах.

— Понятно. Тоже не о многом говорит.

Мы опять мчались к огням Араховы. Я сказала:

— Ты употребил слово «ключ». Что именно ты надеешься найти, Саймон?

— То, что нашел Майкл.

Чуть помолчав, я медленно проговорила:

— Да, понимаю. Ты о тех словах: «Мы приедем сюда вместе к сверкающей цитадели, и тогда я покажу вам»?

— Да. Он что-то нашел, и это что-то взволновало его, он хотел это «запечатлеть» — он именно так выразился, помнишь?

— Помню. Но ты не думаешь, что, возможно…

Я остановилась.

— Ну?

И я не без труда произнесла:

— Не видишь ли ты того, чего нет? Я согласна, письмо странное, но ведь его можно трактовать иначе, прочесть в нем другой смысл. Очень простой. Тот, что вычитала я. Правда, есть одно «но»: я не знала твоего брата Майкла.

— И какой же это смысл?

— Ну, скажем, это было волнение или какие-то другие похожие эмоции, для которых не было особых причин? Может, он не вполне четко представлял, о чем хотел сказать отцу и тебе? Я имею в виду…

И я опять в замешательстве умолкла.

А он сказал просто:

— Ты имеешь в виду, что это было обычное изъявление чувства? Что у Майкла было предчувствие, что ему не выбраться из переделки, и он хотел сказать отцу что-то вроде… вроде прощания? Нет, Камилла, только не Майкл. Если он и испытывал к людям глубокие чувства, то держал их при себе. Да и вряд ли его посещали «предчувствия». Он знал, что такое риск, и не суетился по пустякам. И потом, он пишет, что хочет «показать» нечто отцу и мне — здесь, в Греции.

— Может статься, саму страну. Бог свидетель, она кого угодно взволнует. Могло бы это заинтересовать твоего отца?

Саймон рассмеялся:

— Он тоже был античником. И лет за десять до войны побывал здесь.

— Ага. Ясно. Это меняет дело.

— Я тоже так думаю. Нет-нет, я прав. Он что-то нашел, Камилла. — Легкая пауза, и вновь этот неясный нервный трепет, когда Саймон решительно добавил: — И я почти уверен, что знаю, что это, хоть и не могу утверждать. А для начала хотел бы выяснить, где именно погиб Майкл и как.

Очередная пауза. Он, должно быть, опять подумал о моих возражениях, потому что сказал задумчиво:

— Нет, если учитывать все обстоятельства, то я прав. Хоть это и выглядит несколько странно. А может, права ты, говоря об «эмоциях», — хотя это и не свойственно Майклу. На первый взгляд он казался несерьезным, легкомысленным, и лишь через некоторое время ты начинал понимать, что он гораздо сильнее, чем кажется, — более цельная натура.

«Как и младший брат Саймон…» Мысль явилась так ясно и так кстати, что я ужаснулась, как бы не произнести ее вслух. И еще было неуютное чувство, будто он знает, о чем я подумала.

Я быстро и совершенно по-идиотски выпалила:

— А вот и Арахова.

Это было одно из самых бестолковых замечаний. Нас тесно обступали стены; цветастые ковры, по-прежнему висящие перед ярко освещенными магазинчиками, едва не задевали борта машины. Два-три ослика без поклажи свободно бродили по улице. На стене чьего-то сада я увидела козу. Она злобно сверкнула на нас глазами, отскочила в тень и пропала. Нас окутал уже знакомый запах пыли, навоза, паров бензина и кислого вина.