над ним, свернул полотенце — это было поутру, и они умывались — и, зайдя сзади, ударил им Васю по глазам так сильно, что Вася, говорит, думал навсегда лишиться глаз. При этом неожиданном ударе он не вспомнился и бросился на ударившего товарища, но другие их разняли. Тогда, прежде чем Вася опомнился от гнева и драки, другой товарищ начал дразнить его, и Вася в запальчивости пустил в него табуретом, который, по счастию, не попал. Его посадили в карцер. А других распустили по домам. Но, кроме того, что он наказан, это должно по уставам их — уменьшить ему число баллов за поведение, а у него они были и без того малы, что воспитатель писал ко мне, сомневаясь, может ли Вася быть выпущен из лицея с каким-нибудь классом. Перед этой историей баллы его начали было подниматься. Сейчас получил я от воспитателя письмо, в котором он пишет, что и в науках в последнее время у Васи шло дурно. В двух предметах он не отвечал. Помолитесь за него и за нас, милостивый Батюшка, чтобы Господь укрепил его на хорошее и помиловал. Я писал к одному знакомому в Петербург, но не знаю, какие будут из этого последствия. Наталья Петровна хотя пишет к Вам сегодня, но не об Васе, потому что ей трудно говорить об этом и она без того уже много плакала. Оттого поручила об этом написать мне. В Ваше сердце сосредотачиваются все наши беды, страдания и печали. Да сохранит Вас Господь своею неизмеримою благодатию.

Остаюсь с беспредельным почтением и сердечною преданностию Ваш покорный слуга и духовный сын И. Киреевский.

131. К. С. Аксакову[465]

1 июня 1855 года

Москва

Многоуважаемый и любезнейший Константин Сергеевич! Благодарю вас за присылку вашей статьи о глаголах[466]. Я прочел ее с большим удовольствием, хотя и совершенный невежда в этом деле. По этой причине, т. е. потому, что я в этом деле совершенный невежда, вам, вероятно, не любопытно будет знать мое мнение о вашей статье. Однако же, так как я не просто невежда, а невежда-приятель, то прошу вас выслушать краткий отчет в тех мыслях, которые возбудило во мне чтение вашей статьи.

В ней, так же, как и во всем почти, что вы пишете, есть что-то очень возбудительное. Читая вашу грамматику, чувствуешь себя не в школе и не в душном кабинете.

С этой точки зрения кажется мне особенно замечательна ваша мысль о личных правах русских глаголов. Совершенно справедливо, что в этом совмещении личной самостоятельности с цельностью общего порядка заключается главная особенность того языка, по которому слово живет и движется в русском уме. В прежние времена так жили и двигались не одни слова. Это отличительный тип русского взгляда на всякий порядок, и потому должно было составлять главное затруднение иностранных систематиков, сочинявших нам грамматики. Их голова не вмещает порядка без однообразия. Самообразность частной особенности коробит им глаз. Между тем личная самостоятельность глаголов так мало противоречит общей законности языка и так ясно сливается с нею для русского ума, что каждый ребенок еще прежде, чем дорастет ученья грамоте, уже не делает никакой ошибки в спряжении. Но ученый немец, проведя лет двадцать в России, еще способен сказать: стригнулся. Самый род этой законности не ясен для немца, и если они будут продолжать нам составлять грамматики, то, пожалуй, мало-помало отучат наши глаголы так своевольничать и подвергнут их под свой ваганьковский[467] порядок. Однако же то, что русский ребенок понимает бессознательным чутьем и что вы сознали умом, — то еще не существует для науки до тех пор, покуда общая мысль не развернется во всей полноте своих внутренних и наружных признаков так, чтобы из общего можно было предугадывать частное, а на частном всегда видеть отражение общего закона. Потому, как ни верна ваша мысль, как ни много она обещает в возможности своего развития, но покуда еще в возможности. Это богатое зерно для будущей вашей книги — зерно, которое еще не умерло и не воскресло в вашей статье, но ждет еще вашей полной грамматики, которой и я с нетерпением ожидаю.

Меньше, признаюсь вам, нравится мне мысль ваша о том, что в русском языке вовсе нет времен и что язык наш обратил внимание на качество действия и уже от качества вывел, по соответствию, заключение о времени. Простите мне, если я, как не филолог, не умею понять законности такого процесса ума русского, который, сознавая общее качество действия, отделяет от него качество времени и потом уже, по соответствию качества времени с другими качествами, выводит его как заключение. Я понимаю, что формы стремления русского глагола выражают не одно время, но еще и другие качества действия и потому вы правы против Ломоносова и его последователей, смешавших эти другие качества с категорией времени, и против Фатера[468] и Таппе[469], раздробивших один глагол на многие разные, смотря по различному его выражению различных качеств того же действия. Но мне кажется, что в русском уме (языке) эта гибкость формы для выражения различных качеств действия не могла возникнуть предварительно, но только совокупно с выражением времени. Вот в каком отношении мысль ваша кажется мне преувеличенною и потому одностороннею. Правда, что без этого преувеличения ваша статья лишилась бы несколько своего блеска. Но зато она лишилась бы несколько и своей немецкой отвлеченности в изъяснении вашем о переходе ума от качества действия к категории времени — отвлеченности, которая если бы и была справедлива в отношении к процессу ума вообще, то все же несправедлива в отношении к образу мышления ума русского. Мысль человека русского идет не немецкими путями, как очень хорошо знает автор Луповицкий[470]. Потому я думаю, что хотя бы и была постигнута вами настоящая система русского языка, но она до тех пор останется не дозревшею в вашем, а следовательно, и в нашем сознании неоконченною, покуда не примет самородной формы мышления. Я думаю, что, отыскивая эту форму истины, ум мыслителя еще более прояснит себе и самую сущность ее.

Если же принять вашу мысль без того, что мне кажется в ней преувеличенным (т. е. что в русском глаголе нет формы, непосредственно выражающей время, но понятие о времени только выводится из предварительного понятия о других качествах), тогда язык наш представится нам богаче других, но менее отличен от них в своем физиологическом устройстве. Не другой породы зверь, но существо той