А вот Василий держался с Добрыней куда свободнее. Этак по-свойски, как близкий друг. Да оно и понятно, раз эти двое – побратимы, думал Терёшка, прислушиваясь сейчас невольно к их разговору.

– Сплюнь через плечо, Вася. На хвост мы им пока не сели, – устало потер переносицу Добрыня. – Ох и удружили нам ребята с Пахмурной заставы…

– Ничего, воевода, в топь они не сунутся. Остается у них одна дорога – через бор, – уверенно отозвался Казимирович. – А мы от них отстаем всего на полдня, не больше. Лошади-то у них – обычные, не чета нашим.

Спать устроились у костра на охапках нарубленного в лесу лапника. Завернулись в плащи и накрылись конскими попонами. Первыми нести стражу Добрыня поставил Яромира с Молчаном. Разбудить его и Василия он велел после полуночи. На Терёшку, когда тот тоже попросился караулить до утра вместе с ними, Василий цыкнул: «Отдыхай, проводник, – успеешь завтра в дороге намаяться!»

Но выспаться парню так и не пришлось. Сначала он долго не мог уснуть. Опять, сами собой, навалились мысли о доме: что-то там сейчас делается?.. Припомнились вот такие же длинные осенние вечера, когда в избе ярко горела в светце[15] лучина. Тихомирова жена, румяная толстушка Умила и ее старшие дочки при ее свете пряли, Тихомир резал ложки из липы, Пахом чинил конскую сбрую. Сам Терёшка латал костяной иглой-челноком прорехи в рыболовной сети, то и дело посасывая наколотый палец. Детвора помладше возилась на полу, Зоряна нараспев рассказывала сказку, а на печи тихонько шебуршался вылезший из темного угла послушать хозяйку дедушко-домовой, невидимый для всех в избе, кроме Терёшки…

Парень, ворочаясь на охапке еловых веток, вздохнул про себя: вот, понесло же из дому, а там сейчас рабочие руки ох как нужны. Скоро в селе застучат цепы – хлеб молотить начнут в натопленных овинах. Овец стричь пора подойдет, капусту на зиму рубить. Да и до Осеннего солнцеворота с гуляньями праздничными и посиделками всего ничего осталось… Но тут же Терёшка снова будто наяву услыхал голос Пахома: «Коли твердо решил в Китеж идти, сынок, – решения своего не меняй. Я уж и сам теперь вижу: соколу на шестке не усидеть… Да и что за хозяин такой с Бугры-горы вештице от Охотников уйти помог, в Китеже разобраться должны поскорее».

А проснулся Терёшка от того, что Василий затряс его за плечо. Едва открыв глаза, парень сразу же понял по лицу великоградца: случилась беда.

– Вина – на мне, – хмуро рассказывал Молчан Добрыне. Тот уже успел надеть кольчугу и стальной ворот и затягивал на себе перевязь с мечом. – Всё спокойно было. И тут глядим: над болотом огонек зеленый зажегся. Вышеславич охнул да побелел. Стоит – и глаз с него не сводит. А потом на огонек пошел. Окликаю его – он ровно и не слышит. Вижу я, не в себе парень. Но думал, дурак: сам его скручу. Ну и огреб по голове…

– Давно он на болото ушел? – прервал его Добрыня, надевая шлем.

– Не так чтобы давно, – прикинул Молчан.

Факелов Василий с Терёшкой понаделали быстро, разрубив на полешки сухую смолистую сосенку. Миленка оставаться у костра одна отказалась наотрез. Заявила, что обузой мужчинам не будет, и Добрыня кивнул: чародейка-знахарка им могла пригодиться.

Узкая тропка вилась через болото между пучками белоус-травы и жухлой осоки. «Мы с приятелями не раз по ней за клюквой ходили. Яромир, видать, тоже по этой тропе пошел, другого пути тут нет», – объяснил Терёшка воеводе. Нога по щиколотку тонула во мху, под сапогами хлюпало. Вокруг, между кочек и островков камыша, поблескивали черные окна воды, заросшие ряской. А над болотом висел туман. Серый, липкий, слоистый. Чем дальше тропа уводила в топи, тем он делался гуще.

Добрыня шел первым. За ним растянулись остальные, а замыкал цепочку Молчан. Факелы в руках людей сами казались красными болотными огнями, плывущими в тумане.

Злость и досада на Яромира у Терёшки прошли разом. Не до обид на великоградца ему уже было – бедак с ними, с обидами. Пусть язвит, пусть нос задирает да насмешничает – только бы сыскался живым. Шли они по следам Баламута вроде бы верно: у поворота тропы росла скрюченная полусухая елка, и за один из ее острых сучков зацепился лоскут от плаща, но сколько ни кричали в темноту и ни окликали молодого боярина по имени, из тумана раздавались лишь глухие утробные всхлипы трясины.

Ярким васильковым светом камень в рукояти ножа Терёшки вспыхнул неожиданно. Ладонь, схватившуюся за рукоять, обдало теплом – тоже хорошо парню знакомым. Он так и вскинулся, кровь горячо толкнулась в виски, и вот тут-то справа, в стороне от тропы, замерцали в молоке тумана сразу несколько зеленых огоньков. А на зов Василия отозвался слабый, приглушенный человеческий крик.

– Вместе держитесь. Молчан, за девочкой пригляди, – отрывисто бросил через плечо Добрыня. – Кажись, нашлась наша пропажа.

– Я по болоту ходить умею, – подала голос Миленка. – За меня не бойтесь.

Оскальзываясь на кочках и проваливаясь в топкую грязь по колено, они проломились сквозь болотные заросли. Здесь начиналась уже настоящая трясина. Ухнешь в нее – и уйдешь с головой. Пламя факелов отразилось в темной маслянистой воде. То здесь, то там из нее торчали мертвые, гнилые древесные стволы, поросшие грибами-поганками и косматыми бородами мха. Узкая полоса твердой земли тянулась вперед и обрывалась в грязь, а на самом краю трясины прислонился к старому дереву Яромир с мечом в руке. В левой.

Стряхнуть с себя одурманивающие чары богатырь, увидев перед собой врага, все-таки сумел, но на ногах стоял едва. Правая рука бессильно повисла, парня шатало. Те, кто его окружили, нападать не торопились. Не потому, что боялись булатной стали. Они просто знали: ослабевшая жертва все равно никуда не денется, надо только немного подождать, пока совсем потеряет силы. А еще она очень пригодится, чтобы заманить в ловушку много другой лакомой и вкусной добычи.

Об этих тварях Терёшка знал много – и от деревенских стариков, и от Ветлинки и ее знакомых-водяников. Однако никогда раньше не видел воочию. Их было шесть. Целая стая. Руки у всех – длинные, а кривые ноги, толстые, как пни – несуразно короткие. Больше всего чудища и впрямь походили на огромные, высотой с человека, растрепанные и грязные болотные кочки. Сгорбленные спины болотников поросли мхом, осокой, водорослями и осклизлыми древесными грибами. Из-под тяжелых, выступающих вперед жабьих надбровий таращились выпуклые буркала, отливающие в свете факелов алым. Острые зубы были желтыми, из безгубых пастей капала слюна.

На лбу у каждого гада червем извивался длинный и тонкий отросток, на конце которого мерцал холодный изжелта-зеленый огонек. Так болотник и заманивает неосторожных путников в трясину: перед чарами этого огонька устоит далеко не всякий, на кого они нацелены. Терёшка слыхал, будто отросток-манок – не просто часть тела болотника, а живая тварь, намертво присосавшаяся к его башке. Хозяину она помогает охотиться, а сама подъедает остатки с его стола. Из этих светящихся огоньков-бусин болотники делают себе браслеты – и используют такие бусины как оружие. Попадет такая дрянь в человека – сразу его обездвижит. Ни рукой, ни ногой не сможет бедолага пошевелить.