Корпус маршала Ланн в первой линии и корпус Ожеро — во второй. Но Ожеро слегка опоздал и практически не принял участия в сражении. К тому же его присутствие здесь было излишним, войск маршала Ланна было вполне достаточно. Пока его корпус выходил из ущелья, маршал Ожеро в сопровождении своего штаба расположился на невысоком холме, откуда нам была прекрасно видна вся долина. Мы могли невооруженным глазом следить за всеми перипетиями битвы. Принц Людвиг мог еще успеть отвести свои войска, чтобы присоединиться к прусскому корпусу, занимавшему Иену, но, так как он был вдохновителем войны, ему казалось неудобным начать отступление, не дав сражения. Он был жестоко наказан за свою неумеренную храбрость.

Маршал Ланн искусно воспользовался высотой, у подножия которой принц Людвиг так неосторожно развернул свои войска. Сначала он их расстрелял с помощью своей артиллерии, и, когда в их ряды уже было внесено смятение, он бросил вперед массы пехоты, которые мгновенно спустились с холмов и, словно грозный поток, обрушились на прусские батальоны и смели их в одно мгновение. Принц Людвиг, растерявшись и, возможно, признавая свою ошибку, надеялся ее исправить, встав во главе своей конницы, с которой он решительно атаковал 9-й и 10-й гусарские полки. В первый момент он одержал некоторый успех, но наши гусары в приступе новой ярости бросились в атаку и отбросили прусскую кавалерию в сторону болота, тогда как их пехота уже в беспорядке бежала, преследуемая нашей. Посреди этой свалки принц Людвиг столкнулся лицом к лицу с унтер-офицером 10-го гусарского полка по имени Гинде, который потребовал от него, чтобы он сдался. В ответ принц нанес французу удар шпагой и ранил его в лицо. Тогда тот, взявшись за свою саблю, взмахнул ею, и принц упал замертво.

После полного разгрома врага тело принца было узнано, и маршал Ланн приказал с почестями отнести его в замок Заальфельд, где оно было передано княжеской семье, к которой принадлежал принц. Здесь он провел весь день и вечер, предшествовавшие битве, выказывая неумеренную радость при мысли о приближении французов, и даже, говорят, дал бал для местных дам. Теперь его принесли, побежденного и мертвого. На следующий день я видел тело принца, лежащее на мраморном столе. Остатки крови были смыты. Он был обнажен до пояса, но еще в лосинах и сапогах. Казалось, что он просто спит. Он был действительно красив, и я не мог не предаться печальным размышлениям о непрочности человеческого существования, глядя на то, что осталось от этого молодого человека, рожденного возле ступеней трона, еще недавно столь любимого, окруженного таким вниманием и такого могущественного. Известие о смерти принца Людвига повергло в отчаяние и оцепенение всю вражескую армию, настолько он был действительно обожаем во всей Пруссии.

7-й корпус провел весь день 11-го числа в Заальфельде, затем 12-го мы отправились в Нойштадт и 13-го — в Калу, где обнаружили остатки прусской армии, разбитой при Заальфельде. Маршал Ожеро атаковал их. Они немного сопротивлялись и вскоре сложили оружие. Среди пленных находился полк принца Генриха, в котором Ожеро когда-то был солдатом. А так как для того, чтобы стать офицером прусской армии, требовалось обязательно благородное происхождение, то ему было крайне трудно это сделать. Сержанты, как правило, никогда не достигали звания выше младшего лейтенанта. В этой роте был все тот же капитан и все тот же старший сержант. По воле странной судьбы в присутствии своего бывшего солдата, ставшего маршалом и прославившегося своими военными подвигами, прусский капитан, который, конечно, узнал Ожеро, повел себя по-умному и обращался к маршалу так, как если бы он его видел в первый раз. Маршал же пригласил его пообедать, посадил его рядом с собой и, зная, что все вещи этого офицера были конфискованы, одолжил ему столько денег, сколько тому было нужно, а также дал рекомендательные письма во Францию. Какие же мысли должны были обуревать голову этого капитана! Но ни малейшего удивления или иного выражения не появилось на его лице. Зато вся палитра эмоций так и играла на лице старого прусского сержанта при виде своего бывшего солдата, покрытого орденами, окруженного многочисленным штабом, командующего целым корпусом. Все это казалось наваждением. Маршал был более раскован в общении с этим человеком, чего не позволил себе при общении с капитаном. Он называл сержанта по имени, он пожал ему руку и передал ему 25 луидоров для него и по 2 — для каждого из его солдат, которые числились в той роте в те времена, когда он служил сам, и служили до сих пор. Мы нашли, что это было проявлением очень хорошего тона.

Маршал Ожеро рассчитывал провести ночь в Кале, расположенной всего в 3 лье от Иены, когда поздно вечером 7-й корпус получил приказ немедленно отправляться туда. В Иену только что без единого выстрела вступил император во главе своей гвардии и с войсками маршала Ланна. Пруссаки тихо оставили Йену, но забыли в конюшнях несколько свечей, которые, возможно, и подожгли сено. Начался пожар, который быстро распространялся и уже поглотил значительную часть этого несчастного города, когда в полночь туда подошел корпус маршала Ожеро. Это было очень печальное зрелище, видеть жителей: женщин, стариков, наполовину раздетых, уносящих своих детей, ищущих, как бы спастись от разрушительного пожара. Солдаты оставались на своих местах совершенно спокойными, со сложенным оружием, как люди, считающие, что пожар — мелочь по сравнению с теми опасностями, которым они еще так недавно подвергались.

Кварталы города, по которым двигались французы, не были затронуты пожаром. Войска могли здесь легко передвигаться в любом направлении, пока все они, в конечном счете, не собрались на площади и на больших улицах. Маршал со своим штабом устроился в довольно красивом особняке. Я выходил оттуда, чтобы отнести приказ, в тот момент, когда в соседнем доме, дверь которого была открыта, раздались крики. Я бросился туда и, двигаясь на звук, попал в очень красивое помещение, где обнаружил двух очаровательных девушек 18–20 лет в одних рубашках, отбивающихся от четырех или пяти гессен-дармштадтских солдат, из того самого полка, который ландграф присоединил к французским войскам 7-го корпуса. Хотя эти солдаты были под действием вина и не понимали ни одного слова по-французски, а я очень мало говорил по-немецки, само мое присутствие, мои угрозы привели их в чувство. Тем более что они настолько привыкли быть битыми палками своих офицеров, что совершенно нормально восприняли мои удары ногой и палкой и даже то, что я в своем возмущении спустил их вниз по лестнице. Это, возможно, было довольно неосторожно с моей стороны, потому что среди ночи, в чужом городе, где царил ужасный беспорядок и смятение, один перед этими людьми я, конечно, подвергал себя большой опасности и мог быть убит. Но они убежали, и я разместил для охраны в одном из залов этого дома взвод из эскорта маршала. Поднявшись в квартиру, где две барышни уже успели кое-как одеться, я, конечно, выслушал выражения самой горячей благодарности. Наконец, они сказали, что они дочери профессора университета, который со своей женой и слугами отправился на помощь их сестре, которая только что родила в одном из охваченных пожаром кварталах, и они оставались тут одни, когда в доме появились гессенские солдаты. Одна из этих молодых девушек мне сказала с восторгом: «Вы приняли бой, чтобы спасти нашу честь. Бог вас вознаградит за это. Будьте уверены: с вами ничего плохого не случится». В этот момент возвратились отец и мать, неся на руках роженицу и ее ребенка. Они были крайне удивлены, увидев меня. Но как только они узнали причину моего присутствия, они осыпали меня благодарностями и благословениями. Я с трудом смог удалиться, чтобы отправиться к маршалу Ожеро, который отдыхал в соседнем особняке в ожидании приказов императора.