Мунир выбрал сразу два факультета — экономический и социологический. Он видел себя исследователем, пишущим научные работы. Или преподавателем. Хотел разрабатывать более продуктивные, более практичные модели общества. И у него для этого были все возможности, он способный, у него результаты «бака» лучше моих. Он мог бы даже поступить на подготовительные в Высшую коммерческую школу. Но не захотел. «Ты что, всерьез думаешь, что я могу стать одной из тех акул, что превращают людей в потребителей?» — со смехом ответил он, когда я убеждал его все-таки отнести документы на эту фабрику больших успехов.

Теперь мы встречались обычно в кафе — в свободное время или в обеденный перерыв. Он познакомил меня со своими новыми друзьями, а я его со своими. Живая, думающая молодежь, брызжущая идеями об устройстве общества, экономики, политики. Мы часами сидели в ближайшем кафе или в общежитии, перекраивали мир, обменивались мнениями и воодушевлялись надеждами. И в праздниках мы тоже себе не отказывали.

Университет Лион-2 известен как левый. О чем это говорит? О наших политических симпатиях, о том, что мы гуманисты и с детским простодушием не желаем знать ни о какой розни — ни национальной, ни религиозной. Мы носим с собой «Либерасьон», одеваемся, как хиппи, говорим друг другу «ты», внимательно выслушиваем собеседника и не вынимаем изо рта сигареты.

Да, в эти годы закатывающегося жискаризма[59] студенты с левыми взглядами, ожидая «последнего и решительного», накопили немало стереотипов. Я соблюдал все, роль мне нравилась.

Я больше не был евреем, не был марокканцем, я был французским студентом-социалистом, участником мощного движения, ратующего за большее равноправие в обществе.

Трудное положение моей семьи помогало мне сжиться с этой ролью.

Дома у нас не становилось легче. Папа по-прежнему перебивался мелкими заработками. Мама не могла примириться с нашей бедностью и впала в депрессию. Мне трудно было сидеть и спокойно заниматься в такой обстановке. Большую часть свободного времени я проводил в университетской библиотеке или еще где-нибудь и возвращался домой поздно вечером, когда все уже спали.

Больше всего мне хотелось снять квартиру, где я мог бы спокойно заниматься, устраивать для друзей вечеринки, принимать подружек. Но откуда взять деньги? Я обсудил проблему с Муниром, и мы пришли к выводу, что нам нужно поселиться вместе. Мы всегда любили с ним помечтать, и наши мечты обычно заканчивались взрывами смеха и похлопываниями по плечу. До дела не доходило. Мечты не становились явью. Да и могло ли быть иначе? Родители Мунира никогда бы не согласились предоставить ему такую самостоятельность. Больше того, они почувствовали бы себя глубоко обиженными. По восточной традиции, сын уходит из дома только после женитьбы. Да и мои родители отнеслись бы к моему решению примерно так же. Но, возможно, смягчились бы, знай они точно, что квартира мне нужна, чтобы лучше заниматься.

Учиться сразу на двух факультетах означает, что у тебя очень много работы и очень мало свободного времени. Может быть, я переоценил свои силы? Надо было бы выбрать какой-нибудь один? Экономику я выбрал из практических соображений — больше возможностей найти работу. Социология меня интересовала всерьез. Возможность анализировать изменения общества несла в себе что-то успокоительное. Проблема иммиграции не сводилась больше к копилке личных историй, бед, надежд, конфликтов и неудач, она была темой исследования ученых, желавших вникнуть в ее смысл, узнать динамику, чтобы написать о ней правду, обозначить границы, логику развития, будущие горизонты.

И еще я выбрал два факультета из-за своих комплексов, я иммигрант, мне нужно работать в два раза больше, чтобы иметь шанс на успех. Успех? А на какой успех я мог рассчитывать? В своих самых-самых сокровенных мечтах я видел себя преподавателем лицея, меня уважают ученики, у меня обеспеченная, налаженная жизнь — жена, двое детей. И я могу помочь своим детям подняться еще на несколько ступенек по социальной лестнице, у подножия которой мы все толпимся. В совсем уж безумных снах я видел себя преподавателем университета, уважаемым профессором, известным ученым. Все может быть. Все? Мне бы хотелось так думать, даже если жизнь постоянно возвращает меня к невеселой реальности: положению сына иммигранта.

Мне дали степендию. Деньги небольшие, но они много для меня значат. Франция словно бы признала меня, ободрила: давай, мол, продолжай. Дала понять, что верит в мой успех. И я почувствовал за себя гордость. Детство, да? Очень может быть, но мне-то какая разница? Я испытываю благодарность. И мои родители тоже.

Они не очень понимают, чем я занимаюсь, и питают ко мне уважение куда большее, чем я заслуживаю. Когда я сажусь заниматься, стараются не шуметь, свято веря, что малейший шум может помешать мне сосредоточиться. Сколько я ни твержу, что давно научился работать при любом шуме, дома меня окружает благоговейная тишина. Чтобы не слишком досаждать своим домашним, я ухожу работать в университетскую библиотеку. И там мы встречаемся с Рафаэлем. Если встречаемся. Он не такой усидчивый, как я. Мне кажется, он поддался соблазну веселой студенческой жизни и не слишком заботится о будущем. А может, пытается убежать от не слишком веселого настоящего, в котором оказался вместе с родителями. Несколько месяцев тому назад он рассказал мне о том, как они живут, и я, признаюсь, огорчился и… удивился. Несмотря на то что я учусь научному подходу, пытаюсь исследовать общество с помощью цифр и фактов, которые должны дать правдивую картину, сам я оказался в плену дурацких клише. Удивился, что совсем не все евреи богаты. А мне-то казалось, что пусть даже не богатые, но никто из них понятия не имеет, что такое кризис.

В общем, мне еще учиться и учиться.

Помрачение, тошнота. Эмоциональный передоз. Слишком быстрый переход от радости к боли, от беззаботного веселья к грызущей тревоге. Мне хочется заорать, зарыдать, выскочить на улицу и драться. С кем?

Сегодня Симхат-Тора, праздник Торы, праздник радости. В синагогах не протолкнуться. Евреи приходят всей семьей со свитками Торы в руках, чтобы в кругу танцевать с ними. Мужчины, женщины, дети — все поют, танцуют, хлопают в ладоши. Свитки переходят из рук в руки, их целуют, поднимают, показывают друг другу в память о Моисее, который спустился с горы Синай три тысячи пятьсот лет назад. Мы празднуем великое событие в истории нашего народа: нам была дарована Тора. Ребятишки порой не хотят идти в синагогу, им скучно слушать нескончаемые непонятные молитвы, странное пение, которое ничего им не говорит, но в этот день они бегают по синагоге в полном восторге и ловят конфеты, которые бросают им матери с балкона, отведенного для женщин.

Я поднял голову и нашел глазами Сесиль. Да, Сесиль, моя гойка, тоже сидела на балконе в толпе евреек, она была немного растеряна и отвечала улыбками на любопытные или подозрительные взгляды соседок. «Слишком светловолосая, слишком белокожая, слишком растерянная, вряд ли она из нашей общины, — наверное, думали они. — Может, познакомить ее с моим сыном…»