Беженцы тоже замечают нас. Затравленные перепуганные взгляды блуждают по дулам ружей, направленных на них, по лицам людей, направляющих их. Соотнеся одно с другим, они понимают, что здесь помощи не дождутся, и устремляются дальше в поле – навстречу неизвестности и фуражирам-одиночкам.

Отдышавшись чуток, возобновляем путь. Со стороны автобана прибывают новые беженцы – группами, целыми семьями. Оборванные, грязные, с пожитками в сумках, с примитивным оружием – в основном садовым и кухонным инвентарём. Кто-то бежит нам наперерез, кто-то сопровождает на безопасном расстоянии. Не обращая на них внимания, продолжаем путь.

Однако вскоре делать это становится всё труднее. Постепенно наша группа оказывается в самом центре многолюдной толпы. Со всех сторон нас окружают пропитанные страхом и застарелым потом тела, являющиеся одновременно и живым щитом, и приманкой. Сначала нам приходится сбавить скорость, потом и вовсе перейти на шаг.

– Держимся вместе, держимся вместе, – повторяет Женя. – Не разделяемся.

Мне в ладонь проскальзывают холодные пальцы Евы. Лилит не отстаёт от Жени ни на шаг, точно привязанная. Саша, сменив тактику со страусиной на обезьянью, повисает на рюкзаке Михася. Тот, в свою очередь, придерживает за плечо Витоса. Мы с Евой идём тесно, плечом к плечу. Впереди, обгоняя нас всего на полшага, пробивают локтями дорогу Арт и Вано.

– Нас заметят, нас сейчас заметят! – талдычит Саша.

– Заткнись, – одёргивает её Ева. – Иди молча.

Вокруг на удивление тихо. Только поступь шагов, шорох одежд да редкие односложные фразы. Не уверен, что беженцам известно о стаде, «пасущимся» неподалёку – по крайней мере, не тем из них, кто углубился в поле. И всё же они стараются не шуметь. Возможно, всё дело в привычке не высовываться, которая вырабатывается в первые дни после апокалипсиса – если, конечно, ты планируешь пожить чуть подольше. Но мне кажется, что дело не только в этом. На них, как и на нас, давит открытое пространство. Они чувствуют здесь свою уязвимость, свою беззащитность. То же чувство заставляет их инстинктивно обходить поле стороной, двигаться к Промзоне, придерживаясь края дороги.

Вскоре автобан окончательно исчезает из виду, а ему на смену приходят первые ангары юго-восточной Промзоны. К моменту, когда мы достигаем её, наше шествие насчитывает не меньше сотни человек. Длинный безмолвный строй серых, в предвечерних сумерках, фигур. И этот строй продолжает пополняться.

Наш отряд идёт так кучно, что мы можем чувствовать дыхание друг друга на своих шеях. После бега я весь взмок – теперь же остыл, продрог до костей и трясусь, как осиновый лист. Надеюсь, этого не чувствует Ева, по-прежнему держащая меня за руку. Мне, конечно, страшно, но не до такой степени. По крайней мере, пока.

Внезапно, почти в одно мгновение, становится очень шумно. Неясный гул появляется сзади и, распространяясь со скоростью лесного пожара, волной движется вдоль строя. Потом людская масса вздрагивает, пропуская рябь обернувшихся голов… и с воплями устремляется вперёд.

18:25

Впервые в жизни попадаю в давку. Меня сбивают с ног почти сразу – сильный толчок справа, за ним, через секунду, удар по затылку – и вот я уже на земле.

Откуда-то сверху слышу голос Жени:

– СТАДО! СТАДО ЗДЕСЬ!

Похоже, он о том самом стаде, что следовало за нами по Таганрогской. Значит, молот всё-таки догнал нас и вот-вот расплющит о наковальню…

Всё смешалось в одно мгновенье. Я потерял Еву, потерял остальную группу, потерял всякую ориентировку. Непонятно, где свои, где чужие. Повсюду крики, визг. Люди бегут, толкаются, падают, встают, снова падают и снова встают, продолжают бежать…

Неожиданно я теряю способность дышать. Чья-то нога бесцеремонно наступает на диафрагму, за ней другая, прямо на грудь. Скорчившись от боли, переворачиваюсь набок, пытаясь восстановить дыхание, и по мне пробегаются вторично. На сей раз достаётся рукам и голове. На рукавах плаща отпечатки грязных подошв. Я успеваю вовремя прикрыть затылок – тяжёлый ботинок бьёт по пальцам, слышится треск перелома.

Прожёгшую руку боль тут же заглушает кошмарное понимание того, что если я сейчас не встану – меня затопчут насмерть.

Перекатываюсь на спину, попутно уклоняясь от ещё одного пинка. Огромный походный рюкзак съехал набок и пригвождает к земле туго натянутыми лямками. Нужно скинуть их как можно быстрее, иначе мне никак не встать.

По земле стелется толстое облако пыли, забивающей глаза, нос и горло. Я зажмуриваюсь, отхаркиваю хрустящую на зубах слизь. Когда снова открываю глаза, надо мной возвышается чья-то фигура. Плотный лысеющий мужчина в очках и заношенном коричневом пальто. На шее справа след от укуса. Глаза за толстыми линзами очков горят безумным блеском – пока ещё не заражённого зомби, но всего лишь отчаявшегося человека.

Я смотрю на него, он на меня. Потом мужчина делает шаг навстречу, наклоняется, лицо его принимает выражение человека, заметившего на земле стодолларовую купюру.

Надо встать! Надо встать, встать, встать…

Когда я рывком высвобождаю левую руку из лямки рюкзака, мужчина наваливается на меня сверху и принимается отбирать ружьё.

18:32

– Ах ты ж, чёрт! Ах ты ж чёрт!

Мужчина хватает меня за кисти, придавливает руки к груди, не позволяя поднять дробовик, а сам садится сверху. Тяжёлый, гад…

– Ах ты ж чёрт! Чёрт! Чёрт! Отдай. Отдай его!

У него странный визгливый голос, почти девчачий.

Внезапно я понимаю, что он боится меня не меньше, чем я его. Пожалуй, даже больше. Но он в отчаянии – и он сверху.

– Пошёл на… урод… встань с меня!

Говорить тяжело. Дышать тяжело. Справа и слева мелькают ноги, ботинки чиркают по плечам, раз или два подфутболивают рюкзак. Лямки больно врезаются в шею.

Вот гад… Навалился – не шевельнуться.

– Отдай, чёрт, отдай! Отдай! Отдай, чёрт! – визжит мужчина.

Он плачет. Слезы текут из-под толстых очков в роговой оправе и повисают на двойном подбородке. Одной рукой мужчина продолжает придерживать мою кисть, мёртвой хваткой вцепившуюся в дробовик, а второй принимается хлестать меня по лицу.

Он даже бьёт по-девчачьи. Шлёпает ладонью по щекам и верещит, как резаная свинья. Зачем ему дробовик? Что он будет с ним делать?

Я брыкаю ногами в попытке сбросить седока на землю, но только зря трачу силы. В этом жирдяе килограмм сто, не меньше. Я по-прежнему боюсь отпустить дробовик, а пощёчины безостановочно сыплются сверху, начиная приносить ощутимые неудобства.

– Ах ты, мразь…

Возникает безумная идея укусить ублюдка за пальцы, но я сразу отметаю её. Мой визави инфицирован, и если он разбил мне лицо в кровь, то нарушать целостность его кожных покровов было бы верхом неблагоразумия.