Она была единственной, кто мог его слышать, – только она умела разговаривать с призраком на мосту.

Майк Салливэн держался одной рукой за вертикальный несущий трос.

– Смотри, я легкий как перышко. Ветра почти нет, а я торчу наружу.

– Ты легче перышка, любовь моя. Отпусти – и не упадешь, а мост не позволит ветерку тебя сдуть.

– Ага, но я, пожалуй, еще подожду с отпусканием.

– Ты выше страха. И ты привязан к мосту точно так же, как тебя к нему тянуло.

– И все равно. Вот ты умерла от чего – от дифтерии? Что, если бы сразу после твоей кончины я предложил тебе большую дымящуюся чашку дифтерии, – каково бы тебе было?

– А ее сейчас умеют в чашки наливать? В мое время она была невидима.

– В твое время и “кливлендский пароход” был судном, моя милая Кончита.

Она откинулась на поручни со стороны океана – почти все время пешеходная дорожка с той стороны бывала перекрыта, а люди и велосипеды двигались по стороне залива. Не то чтоб это имело значение. Люди проходили бы прямо сквозь нее и лишь ощущали бы – озноб, что для моста Золотые Ворота нормально.

Она сказала:

– Тут кое-кто желает поговорить с тобой, любовь моя.

– Еще кто-то? Не понимаю. Почему все они хотят со мной разговаривать? – Духов были десятки, и каждый рассказывал свою историю: женщина, запертая землетрясением 1989 года в канцелярском шкафу с уборщиком, – она не поделилась с ним банкой “Пепси”, которая была у нее в сумочке; мужчина, галлюцинировавший, что в Джон-Мьюэрском лесу за ним гоняется гигантская белочка. Единственное общее во всех их историях – нечто нерешенное, какой-то невыученный урок, что-то печальное.

– Я не знаю почему, любовь моя, – ровно так же, как не знаю и того, почему мне пришлось тебя ждать двести лет, а ты двести лет сюда добирался. Но я убеждена, что этому имеется причина. Есть во мне такая вера.

– Вера? Но столько лет в монахинях – и ты разве… в смысле, к такому тебя это не подготовило?

– Вот к этому? Нет. Истинная преданность, она не ради награды, а ради самой преданности. Все труды мои, все мои молитвы были во имя прощенья моего себялюбия, моей слабости, ибо я никогда не могла полюбить Бога так же, как любила тебя. Весь мой срок монахиней приуготовил меня лишь к проклятью быть без тебя все эти столетия, чего я и заслуживала. А вот для этого – для тебя здесь со мной, к этой радости, – к этому я готова не была.

Майк устроился рядом с нею на дорожке и заключил в объятия; она обняла его, и в тот миг они стали единой сущностью – третье привидение могло видеть в них лишь белую гардению, что тлела в волосах Консепсьон.

– Это здесь я должен с парнем разговаривать, верно? – осведомился третий дух.

Майк и Консепсьон разделились, словно светящаяся амеба. Каждый встал на дорожке порознь.

– Любовь моя, я отплыву, – произнесла она. – Доб-рого вам дня, сударь.

Третий дух – в бейсбольной форме – коснулся козырька.

– А вот спросит она кого, что такое “кливлендский пароход” – и это будет ваш последний[58]… э, что б вы с ней вдвоем там ни делали какое-то время.

– А вы слышали? – спросил Майк.

– Ну. Покурить хотите или как?

– Мне норм. Вы тут уже сколько?

– Сколько-то. Здесь не сильно-то разговоришься, как вам, вероятно, известно. Большинство народу как-то призрачно.

– Хорошее описание.

– А кроме того, мне хотелось посмотреть, что будет, когда пойдут дела погорячее. Такого я раньше тоже не видел.

– А на мосту вы уже сколько?

– Да недолго – лет десять-пятнадцать. Точнее трудно сказать. Время, а?

– А вам известно, почему вы здесь? В смысле – все мы, но для простоты давайте поговорим о вас.

– Прокляты, наверно, – ответил бейсболист. – Прокляты задолго до того, как я перехватил последний аут.

– Да ну? – усомнился Майк. – Рассказывайте.

– По бейсболу фанатеете?

– Смотрел игру-другую.

– Значит, слыхали про Попрыгуна Нелсона, шортстопа “Гигантов”, верно?

– Не-а, – ответил Майк. – Извините.

– Тогда начну с того, где все началось, – произнес Шкипер.

Бывало, я думал, что проклят из-за птицы, но теперь подумал хорошенько и считаю, что, наверно, это потому, что я собирался убить Вильярреаля. С Вильярреалем я впервые столкнулся в низших, еще до птицы, поэтому все дело, вероятно, в нем. Вероятно.

Меня “Гиганты” вербанули шортстопом прямо из старших классов и отправили в свою команду АА в Ричмонд, Вирджиния, “Летучие белки”, и там-то я кличку себе и раздобыл – от заводной белочки, – и тут меня наконец отправляют к высшим, из-за того, как мне удавалось нижние мячи отслеживать и двойную игру поворачивать. “Как белочка за орешком”, – говорил комментатор. Вот кличка и прилипла. Могло быть и хуже. Мог бы попасть в Большой Слив и играть там в карманный бильярд – и с кличкой такой мириться всю свою карьеру. А через год после меня из Доминиканской лиги вербанули Вильярреаля – в “Чаттанугские дозоры”, это был такой клуб АА у “Ловчил”[59], – кэтчером, обоеруким, в Доминикане выбивал.325, рука у него – чисто пушка. На драфте его выбрали рано, поэтому ясно было, что в игре класса АА он ненадолго задержится – жиртрест такой, пять-девять, два-пятьдесят, у него рывок на сорок ярдов можно было по солнечным часам засекать, поэтому “Ловчилы” хотели вес-то с него согнать немного и придать ему чуток больше скорости на базах.

Когда я его впервые увидел, он ловил одноподачному левше по имени Маркли – таких парней в низших часто видишь: жуткий жар, до ста миль в час догоняет, но никакого движения, лазерный луч – ты знаешь, что если это и закончится, то закончится оно прямо на твоих коленях посреди пластины, а потом, после восьми бросков, он смертоносной дыней кожаной швыряется кругом, блин, и всюду, поэтому если можешь избежать у себя на теле паленой дыры с бейсбольный мяч размером, рисуй проходку. Один аут, парень передо мной мажет так скверно, что я чую ветер от его биты на палубном кругу. Но меня не колышет, я жар вижу. Дар такой. И тут, пока я подхожу, не успеваю даже в дом бэттера зайти, Вильярреаль со мной разговаривать начинает…