Но тут и в самом деле чувствует Беспросветиков, что отходит…

И он к пяти часам всё-таки с работы отпросился, говорит: «У меня, кажется, грипп начинается». Но всем и без него видно, что у него грипп, а то и еще чего похуже.

Но он как-то до дому добрался. И там лег. Лег и во всем жене признался.

Признался и лежит весь зеленый.

Она, конечно, не сразу окончательно перепугалась, сперва дала угля, потом марганцовки, потом смотрит, совсем что-то муж у нее затих. Даже стонать перестал, и она ему в полвторого ночи вызвала скорую помощь.

Пока скорая помощь ехала (а у вас, сами знаете, как ездят скорые помощи; если совсем плохо человеку наступит, то одновременно со скорой помощью можно ему и катафалк заказывать).

И он лежит, помирает. Скорую помощь ждет.

И тут, конечно, приходит к Беспросветикову тот самый черт, из подземного перехода, что его на пирожок с мясом уговорил. (Как уж он в квартиру пробрался, неизвестно, может, он просто весь тот день незаметно за Беспросветиковым бегал, а потом под кроватью у него или, может быть, в тумбочке сидел.)

И он, в общем, приходит: нате вам! То есть «Как это вы меня не ждали, а тогда, простите, кого?!»

Как увидел этого черта бедный Беспросветиков, так совсем позеленел и его окончательно замутило.

Задергался он, мычит, стонет, жене на черта в правый угол пальцем показывает, а она, конечно, не видит. Черт-то он есть, да только он не к ней пришел, к мужу, вот ей его и не видно.

Присел черт на краюшек подушки, прям у щеки Виктор Петровича (этакая плешивая пакость, прямо перед глазами), копытца свесил, взял руку Беспросветикова в крысью лапчонку и говорит:

«Ах, ты, говорит, бедняга! Прости ты меня, дурака, я ж тебе это, того самого, ведь добра желал-то! Прямо не знаю, как такая неприятность у меня с тобой получилась? И пил ли ты уже марганцовку? И давали ли тебе угля. (Вот какой заботливый.)

И, мол, простишь ли?»

А Беспросветикову люди говорили, что перед смертью нужно всех прощать, чтобы не уходить на тот свет с плохими воспоминаниями и о себе не оставлять родственникам на память плохие впечатления.

И он так чуточку отошел, перестал сердиться на черта (ему как раз на тот момент даже полегче сделалось, тошнить перестало), и он думает: «Может, он (черт) в самом деле не знал, что так получится? Так же бывает, чтобы черт хотел хорошего, а вышло, как получилось?..»

И он отвечает черту, что ладно, черт с тобой! Я не в обиде. Если ты боишься, что я на том свете на тебя жаловаться буду, так я нет, не стану жаловаться. Скажу там: умер, и все. И баста! Пирожком случайно отравился. В общем, говорит, иди себе к черту.

Вскочил черт и поскакал, отпущенный, к себе обратно. В подземный переход, на ту сторону…

И ведь вот как получается! Хотел Беспросветиков по-хорошему с миром расстаться, простил, пожалел даже своего отравителя, отпустил его! Отпустил, а о других не подумал.

Будет теперь этот черт по-прежнему по подземному переходу шастать и других своей добротой угощать…

Бывает, поселится в человеке черт, только, так сказать, въедет, а человек давай его кормить, давай за ним ухаживать, шерстку плешивую вычесывать, блох с клопами гонять да пряниками кормить.

Кушай-кушай, говорит, чертушка, не стесняйся! С сыром тебе бутерброд или с икоркой?

И город покажет, и в кино сводит…. И на постель уложит. И женой с поганцем поделится….

Еще и укроет Чертушку своего одеяльцем и колыбельную споет.

Чего только, бывает, не сделает глупый человек ради этого бесененка.

А нечисти замшелой только того и надо: и давай Чертушка в человеке жиреть. Пятачок свой поганый изо всех щелей показывать, хрюкать.

Хрю да хрю! Хрюк да хрюк…

И еще недовольный вечно сидит, бурчит, шипит, плюется; то ему не это, это не то.

Глядишь, а уже жена того человека старой ему кажется: давай, говорит, новую жену, красивую. Бутерброд не свежий, говорит. Перина не перина. Друг – сволочь завистливая. Зарплата с гулькин кукиш.

Все подзуживает, квокочет.

И жиреет, жиреет эта опуполь, пухнет, как на дрожжах опарыш, и все жует.

Все жует.

Солнышко увидит – давай жевать солнышко.

Луну – давай и луной хрустеть, пока до месяца не обкусает. А там уже цап луну лапчонкой, и темнота наступает в душе человека такая, что до самого рассвета хоть глаз выколи.

А рассвет ему хуже горькой редьки.

Выкатится, например, черт, в своем человеке на улицу, взглянет у него из глаз, и все ему не в радость. Все дрянь одна только кругом мерещится.

Если весна – сыро. Если зима – холодно. Если лето – жарко. Если осень – слякотно.

А тут, смотришь, и опять весна.

Таращится черт из человека, на улицу, как из болота жаба, и думает: «Хоть бы эта улица провалилась».

Смотрит телевизор, каналы всё переключает; нигде ему не интересно, везде ему «тьфу». Везде ему, так сказать, Карловы Вары, где его бесятки нет.

У всех кругом хорошо, у него у одного, поганца, плохо.

Люди все ему – черти; лица все ему – пятачки. Везде рога одни козлиные видит да свиные копытца. Сахар ему солен. Мед ему горек. Соль ему – сахар. Горчица – мед.

И так лет с десяток. А то и хуже.

Черт, оно существо бессмертное, непорядочное. Ему (паразиту) что годы, что секундочка, только «пчхи!» и прыщ на носу.

А человек стареет. Чем быстрее лето за зиму, тем быстрее время.

Ангел в таком «кормильце», как в белом поле букашка. В море икринка.

Его, (Ангела этого) в человеке не видно, не слышно. Плюнет человек за левое плечо – никого.

Плюнет за правое – та же история.

Ангелу тут как человеку в столице без паспорта. Только выглянет, а ему говорят: «А ну, иди отсюда, пока цел!»

А то еще заберут (в участок, скажем), запрут, законопатят. И попробуй что-нибудь скажи человеку. Только рот Ангел раскроет, а чертяка пузатый ему по макушке дубинкой хрясть! Вот и весь разговор.

Такая, значит, в человеке этом Ангелу жизнь, что облакам тошно.

Такие вот дела. Такие капустные пироги…

В одной женщине, Татьяне Петровне Моськиной (она работала старшим кассиром в гастрономе «Тушка» на углу), жил завистливый черт.

Черт жил в этой Моськиной припеваючи, не зная себе на рога ни горя, ни бед, и от каждого нового покупателя с набитой корзинкой толстел и пух, как собачья вошь в микроскопе.