Мне бы не хотелось все же являться без бороды. (С этими словами профессор вдруг оторвал бороду со своего лица и, бросив ее рядом на стол, исподлобья взглянул на мастера.)

– По-моему, мне без бороды как-то несолидно. Кажется, мне это не идет.

– А мне вы без бороды кажетесь посвежевшим, – рискнув возразить, пролепетал скульптор.

– А-ха-ха! – внезапно расхохотался мертвец, ощупывая пальцами свой подбородок. – Возможно. Я не возражаю, да. Посвежевшим. Помолодевшим. Да, замечательно… (На этих словах профессора Курочкин освежился и помолодел вместе с усопшим, сказав себе, что, оказывается, гость не так уж и страшен, как ему сперва показалось, и даже, кажется, дружелюбно настроен, и Курочкин даже позволил себе слабо улыбнуться заказчику…)

Но тут лицо покойника свирепо выпучило глаза, у него задергались и полезли вверх щеки, и он закричал пронзительно, хрипло и страшно…

«Верни мне бороду, шельма! Негодяй! Халтурщик! Или я тебе самому башку сейчас откушу!» – загрохотал покойный.

И, открыв рот, где у него оказались бронзовые крепкие, как ножи, и очень острые зубы, подался к Курочкину через весь стол (опрокинув со страшным грохотом на пол свой бюст) и защелкал зубищами пред лицом художника…

«Ааааааааа!!!» – заорал в ответ Курочкин И. А. и проснулся.

На длинном столе заказов, обернутые во влажные холстины и затянутые веревками, стояли заготовки, и от них сквозь материю отчетливо тянуло болотной глиной.

Голова профессора Краепятова, холодно, обвиняюще насупив брови, смотрела на скульптора со своего постамента.

И огромный разномастных полос кот Брюля, с зелеными ушами и глазами желтыми, как лунные диски, сидел у него на груди тяжелый, как смертный грех.

Совершенно протрезвевший, зябко стуча зубами, Курочкин приподнялся в постели, смахнув кота на пол. С тяжелым вздохом накрыл он голову Краепятова старым вафельным полотенцем, дрожащими руками замотал бюст веревкой и унес его на стеллаж, где спрятал меж остальными.

После чего достал из верхнего ящика кухонного стола фото покойного и начал все сначала.

Жил-был Кощей. Старый-престарый.

Николай Александрович Бессмертный.

Денег у этого Кощея было видимо-невидимо. В квартире картины чуть ли не самого Леонардо. Во всяком случае, Айвазовский, Левитан, Врубель. И старинные портреты. Брюллов тоже висел в большой комнате – «Дама с виноградом».

То есть это у нас с вами большая комната, а у Николая Александровича гостиная.

Ну и там, конечно, коллекционные собрания сочинений, романовский фарфор. Сереброзлато.

Бриллиантики-изумрудики. Дворцовая мебелишка. Ковры.

И яйцо Фаберже на платиновой подставке в стенке.

Антиквар. Держал лавку на Старом Арбате. И сам тоже, кажется, Арбатский.

(Метро Смоленская и сразу во дворы, второй этаж вверх по лестнице направо.)

Где окна с коваными решетками.

Квартира, конечно, № 13. (Сами понимаете.) Этакий паук.

Просто не Николай Александрович, а старушка процентщица. Продавал, покупал, выменивал.

Жил закладами. Выдавал копеечки – здравствовал на рубли. Но никакого криминала, если что. Никаких загубленных душ.

Все себе легальненько. На все накладные с печатями. Все заверенное нотариусом.

И проценты день в день.

Жил он так, жил…

Но и на старушку, как говорится, бывает прорушка, и втрескался наш старикашечка в Василису Прекрасную, с шестого этажа. Она там снимала комнату у какой-то замшелой бабуси.

Ничего такого особенного. Василиса как Василиса.

Глазки, джинсики, кроссовки. За ушком кисточка, под локтем акварельная папка. Понятно. Художница.

Этакая Сонечка Мармеладова. Светленькая.

В девятьсот пятого года, кажется, училась.

И вот они как-то разговорились на лестничной площадке, в ожидании лифта, об искусстве…

А лифт сломался, и Василиса помогла старичку донести до его второго этажа пакет с продуктами.

Весь второй этаж его оказался! И справа и слева его 13-я квартира.

Только та, что слева, под склад с бронированной дверью.

А та, что справа (тоже бронированная), – там живет сам Николай Александрович.

Он говорит: «Спасибо, Василисонька, что помогли. Хотите посмотреть картины?»

Она, конечно, говорит: «Конечно, хочу! Спасибо большое!»

И они пошли смотреть картины. И пока Василиса порхала на цыпочках по дубовому паркету и индийским коврам, ахала, охала и взмахивала ресницами, наш Бессмертный Николай Александрович сам не заметил, как вляпался по самые брыли в самое опасное для человека чувство. Под названием любовь.

«Как боится седина моя твоего локона…» – и все такое в том же духе.

Весь мир к ее ногам (то есть к кроссовкам), золотые горы, изумрудные реки, жемчужные берега…

Любовь, сами понимаете.

Сердцу, сами понимаете, не прикажешь. Не повезло старичку. Уже с первого взгляда ему становится ясно, что эту дурочку с акварельной папочкой норками с рубинами не проймешь. Не тот типаж. Таким обычно подавай аленький цветочек.

Или на худой конец незабудку.

А вот еще у него в стенке яйцо Фаберже…

– Ах! Не может быть! Настоящее?!

– Настоящее…

– Можно посмотреть?

– Посмотрите, конечно, Василисонька! (Никому не давал посмотреть, любому бы шею за это яйцо открутил, а тут, на тебе!) – «Посмотрите, пожалуйста…»

Ясное дело. Пропал старик. Снесло у антиквара от Василисы полчерепушки.

В сморщенной душе расцвели незабудки, зачирикали воробьи. Запели соловьи. Побежали ручьи.

Старый пень вспомнил, что был когда-то березкой. Хотя вряд ли. Скорее анчаром.

Анчаром он был, анчаром и остался.

Однако иногда и анчару хочется стать березкой.

А что? Скажите, так не бывает?

Бывает, елки-палки! Еще и не такое случается на белом свете!

«Есть многое на свете, друг Горацио… Что тебе и не снилось» – как говорил классик поэтического жанра Шекспир…

И наш старикашечка, только красавица ушла и за ее легким дыханием закрылись все замки, повернулись все шестеренки и замигала сигнализационная лампочка, бросается к столу и тоже берется, так сказать, за Уильяма Шекспира.

Антиквар, вурдалак, даже не по профессии, а по призванию, пишет нечто про колокольчики и ромашки, которые вместе со светом угасающего дня что-то в нем озарили…

Разбудили или растрясли. Потрясли до глубины и повесили на балконе. Сушиться…