SOS! Спасите наши души! Всем, кто нас слышит! Всем, кого нам сейчас хотелось бы увидеть! Мы сходим с ума здесь, на дачном острове. Со всех сторон, как океаном, окруженные безумием, оккупированные призраками прошлого. Много лет Надя пишет письма, а Эмилия Павловна, наверное, усмехаясь, смотрит с небес на ее жалкие попытки обмануть. «Чужие письма», приходит на ум, так называется глава из «Двух капитанов». «Бороться и искать, найти и не сдаваться!» Сережа очень любил эту книгу. Надя хорошо помнит темно-зеленый переплет нестандартного размера, загнутые странички вместо закладки. Хотя сейчас кажется, что он любил все. Все, на что натыкается глаз.

Есть в Надиных воспоминаниях несколько табу: Сережа – только что научившийся говорить, Сережа – первоклассник, трогательно большеглазый, маленький, с приоткрытым от груза впечатлений ртом, Сережа – с гитарой, в клетчатой рубашке, Сережа на кухне, Сережа в Израиле, в майке-безрукавке, белоснежная улыбка на фоне загорелого лица. Все это нельзя. Главное тихо, чтобы Елена Михайловна не услышала из комнаты и не заподозрила плохого. «Она этого не переживет». А кто это переживет?

И Надя послушно садилась и писала, писала… «Дорогая Ленуся! Вчера видела замечательный сон. Как будто к нам на старую квартиру приехал Сталин, а у нас почему-то Митя, и есть совершенно нечего…» Долгие, долгие вечера и дни, когда нет работы, а только домашняя возня, такая привычная, что занятые руки не мешают думать. Жизнь вокруг единственного возлюбленного ребенка – Елены Михайловны. Драгоценного и ранимого, практически неподвижного и безумного. То оставшееся, единственное, ради которого вставали по ночам, вызывали докторов, пекли по воскресеньям пироги, добывали на рынке свежую курицу и чернослив. Ядро, привязанное к ногам, неожиданно ставшее последним якорем, которым они оба цеплялись за жизнь. Мы не можем оставить маму. А мама бесхитростно вопрошала в дверной проем: «Ну как там наши евреи? Что слышно от них?»

И вот настал тот самый вечер, когда Надя в очередной раз села за стол и вместо «Здравствуй, Ленуся» написала: «Здравствуйте, дорогие мама, папа и бабушка! Извините, что так долго не было писем от нас. Теперь буду писать регулярно, появилась возможность пользоваться электронной почтой…» И в конце, перекрестившись, не без труда написала – «Ваш Сергей». Вечером коллективное чтение, никто не удивлен. Безумие заразно. Марина Семенна открыла парадную банку шпрот. Левушка почти счастлив. «Тебе не страшно?» Нет, страшно ей уже не было.

И Сереже не было страшно. Что происходит с человеком, когда его разрывает вмиг на куски бессмысленной, бесчувственной, бессознательной плоти? Ничего. Из всего, что тридцать три года существовало, двигалось и мыслило, получилось простое ничего. Надя была все-таки атеисткой. И верила в ничего. И ничего не боялась. А Левушка, бедный, был рад укрыться новым эпистолярным безумием, как в детстве одеялом от плохого сна.

Настоящей связи с Израилем они, однако, не теряли. Сочился тоненький ручеек известий от старших Шварцев. Далеко-далеко, в самом конце тоннеля, слабеньким лучиком светилась Софи. Училась, забывала русский язык, параллельно к английскому осваивая еще и французский. Писала стихи, унаследовав талант от кого? От матери или от отца? Сережа не читал никому свои творения, только Леночке по памяти в начале их знакомства. Софи же на этот счет комплексов не имела, декламировала свои творения всем подряд. Она обожала сладости, нравилась пылким израильским мальчикам, вытянулась, тоже непонятно в кого, до метра семидесяти восьми. Плавала, пела, в свою очередь сама строила глазки самым достойным из свиты. Тосковала по родителям. Здесь было много таких, ей было с кем поделиться своим горем. Здесь ее понимали. Здесь она жила. Русские бабушка с дедушкой в ее жизни никак не участвовали.

Для Черкасовых же это последнее лето было от начала и до конца освящено грядущей поездкой в Израиль на Сонечкино шестнадцатилетие. Было уже заготовлено все. И визы, и паспорта, и русские книги – лучший подарок. История Черкасовых от сотворения мира, лично законспектированная Львом Григорьевичем. Подготовлена его речь как одного из ТЕХ САМЫХ Черкасовых. Эту особенность прятать за высоким пафосом мальчишеское волнение Надя у мужа хорошо изучила.

Был еще один специфический подарок – Сережино стихотворение. Видимо, одно из первых, написанных в Израиле и непонятно кому адресованное. Поскольку ничего своего он не обнародовал, листочек с текстом Льву Григорьевичу пришлось просто украсть во время своего приезда в Димону. Бог знает, как ему в голову тогда пришло открыть ящик, но так или иначе стихотворение у него оказалось. Конечно, оно уже было много раз переписано и перечитано, но решено было именно оригинал вернуть законной хозяйке, то есть Сережиной дочери, на память.

В общем, было много планов и рассуждений, как и чего там состоится. Оставалась одна проблема – Елена Михайловна, и та – частично решенная. Была разработана сложная многоступенчатая комбинация с участием Марины Семенны. Как все-таки с ней повезло! Бабушки побудут на даче еще неделю. Продукты по списку, так и быть, обеспечит соседская внучка. Тоже не безвозмездно, так как ее муж – студент коммерческого вуза, где работает Надя. Потом приедет университетская машина, там будет еще Левин аспирант, кроме шофера, помогут все погрузить и вывезти. В том числе – Елену Михайловну. План, продуманный до мелочей, с единственным изъяном – как баушке сообщить, а если не сообщать, то что наврать. Никогда ее не оставляли одну, никогда Надя с Левой за последние десять лет не уходили вместе дольше чем на два-три часа. Надя надеялась, что Лева во время своих одиноких ночевок в городе что-нибудь да придумает. В Надино отсутствие у него всегда была бессонница.

Приехал Лев Григорьевич во вторник поздно, они уже отчаялись ждать. Надя весь вечер металась от Елены Михайловны к забору, прислушивалась, и нате вам, пропустила. Уже хлопнула за забором дверца машины, и Лева громогласно благодарил и расшаркивался с соседкой, а Надя еще только сбегала с крыльца. И так это вдруг показалось ей здорово, что она еще может бежать к нему по тропинке! А он двигался навстречу, тяжело переставляя ноги. Старый усталый человек. Сутулый, пузатый, в одной руке кошелка с продуктами, в другой – толстый мятый портфель. Серые щеки, опущенные уголки губ, вялые плечи. Левушка, Левушка, радость моя!

По мере того как он продвигался к ней по тропинке, лицо его разглаживалось, расслаблялось, и у ступенек он уже улыбался и разводил руки, чтобы принять ее в свои объятия. Рубашка пахла знакомым потом, хорошо, что сегодня как раз нагладила свежих! «Наденька, завтра едем в ночь в Москву, я уже взял билеты, все готово, получим визы и будем звонить Шварцам. Хорошо бы прилететь туда заранее, подольше пообщаться!» Все, голос уже бодрый, но видно, что устал. А баушка? Решено было пока сказать про Москву. Мало ли зачем им понадобится Москва? А потом уж будет видно. Тем более что любое упоминание о Москве вызывает у Елены Михайловны бурю воспоминаний и поднимает настроение.

Левушка побежал скорее к матери в комнату докладываться, Марина Семенна как всегда мыслила желудочно. Хорошее настроение – значит, для закрепления надо вкусно и плотно поесть. Бросилась печь оладьи, хотя понятно, что вредно на ночь и Льву Григорьевичу, и баушке. Ужинали в столовой, Лева сказал, что устал и Елену Михайловну до веранды не дотащит. Открыли пошире дверь в ее комнату, Лева поминутно вскакивал, бросался от стола: «Мама, ты только не волнуйся, мы быстренько в Москву и обратно, тут полно народу, мы мигом, там такая конференция, будут буквально все, мы уж с Наденькой вместе!»