По дороге домой Сесиль заметила, что они плохо провели вечер.

— Боюсь, что ты права, — согласился он. — Прости, что я предложил пойти в театр.

В ту ночь Феликс не мог уснуть. Он долго лежал в постели, уставясь в темноту, сцепив руки за головой. Внезапно Сесиль перевернулась на бок, лицом к нему.

— О чём ты думаешь? — спросила она мягко.

— О «Страстях», — ответил он, не двигаясь.

— Это тревожит тебя, да?

— Да. Я чувствую, что они доставят мне много волнений.

— А ты не можешь подождать до следующего года с их исполнением?

— Я не знаю, где буду в следующем году, а я не смог бы жить, если бы не исполнил их.

— Это в самом деле так важно?

— Да, Сесиль.

— У тебя и так уже очень много работы.

— Это важнее всего, что я делаю.

— Почему? Почему это так важно?

— Потому что если этого не сделаю я, то уже никто никогда не сделает.

Пастор Хаген был, по общему мнению, самым могущественным человеком в Лейпциге. Однако этот набожный и одинокий человек почти не принимал участия в жизни города, и его воскресные проповеди, полные библейской образности и резонёрской елейности, были его почти единственным общением с прихожанами. Он жил в пасторате позади церкви жизнью отшельника, проводя большую часть времени за чтением Священного Писания и объёмных трудов Мартина Лютера в тишине кабинета — большой, тускло освещённой комнате с цветными витражами на окнах и тремя огромными шкафами, заполненными томами в кожаных переплётах.

Одиночество, однако, приводит к закомплексованности, а жизнь, потраченная на теологические исследования, сделала этого замкнутого священника склонным к мистицизму и упрямству. Преодолев сомнения юности, он теперь, в старости, достиг стадии непоколебимой веры. Бог сделался для него августейшим, но близким знакомым, от чьего имени он чувствовал себя вправе говорить, будь то хвала или осуждение. Подобно многим глубоко набожным людям с ограниченным интеллектом, пастор Хаген постепенно превратился в фанатика.

В тот день он склонился над своим столом, погруженный в сочинение очередной проповеди еженедельного пушечного ядра гневного красноречия, которым он выстреливал в силы Сатаны каждое воскресенье в течение последних восемнадцати лет. Снова и снова этот робкий и от природы не злой человек составлял свои громоподобные речи, прочитывая их самому себе, чтобы судить об их действии на слушателей, доводя себя до праведного негодования при зрелище неисправимой греховности жителей Лейпцига. Эту греховность он лично видел очень мало, предпочитая тихое уединение своего кабинета тщеславной суете мирской жизни, но был, однако, информирован о ней нашёптываниями своего слуги Готлиба, который был также пономарём и знал большую часть городских сплетен. Если какие-нибудь слухи и не доходили до Готлиба, то пасторская кухарка Фридерика уж наверняка их знала. Эти двое держали Хагена полностью в курсе всех прегрешений его паствы, так же как и всех странных и подозрительных происшествий. Таким образом, затворник поражал своих прихожан широтой и разнообразием информации и приобретал неистощимый материал для своих воскресных проповедей.

Когда же пастор Хаген не клеймил аморальность своих прихожан, он посылал анафему всему миру, этому погрязшему в пороках миру, который отказывался становиться лютеранским. Для тех, кто ставил под сомнение милость Бога, каравшего грешников как нечто само собой разумеющееся, а праведников, в виде эксперимента, и кто был недоволен такой несправедливостью и очевидным противоречием в действиях Того, Кто призывал к всеобщей любви, пастор Хаген имел простой ответ. Так будет продолжаться до тех пор, пока мир не сделается лютеранским. Как мог Всемогущий испытывать какие-нибудь чувства, кроме постоянной и всепоглощающей ярости, если через триста лет после прихода Мартина Лютера земля по-прежнему была наводнена миллионами католиков, мусульман, иудеев, браминов, буддистов, кальвинистов, баптистов и другими сатанинскими религиями? До того дня, пока еретическое население этой планеты не прозреет, не исправится и не будет следовать лютеранскому учению, Бог будет продолжать одинаково карать как праведных, так и неправедных с ужасающей беспристрастностью.

Пастор читал про себя параграф завтрашней проповеди, когда был прерван стуком в дверь. Готлиб, с белыми волосами и похожий на призрак в своих фетровых шлёпанцах, бесшумно просочился в комнату и шёпотом сообщил ему, что за дверью ждёт доктор Мендельсон.

Спустя минуту Феликс был препровождён в кабинет.

— Это в самом деле приятный сюрприз! — воскликнул пастор с особого рода приветливостью, которую служители церкви и политики приберегают для людей, чьи убеждения не совпадают с их собственными. — Надеюсь, что вы и прелестная фрау Мендельсон здоровы, — продолжал он, махнув в сторону красного стула, стоявшего по другую сторону стола.

Садясь и кладя цилиндр на колени, Феликс заверил его, что он и его жена совершенно здоровы.

— А дети?

Они здоровы, и очень любезно со стороны его преподобия помнить о них. Затем Феликс выразил благодарность за доброту его преподобию, принявшему его в столь поздний час без предварительной договорённости.

— Но я постараюсь занять как можно меньше времени у вашего преподобия, — проговорил Феликс, надеясь, что обмен любезностями окончен.

Он хотел было перейти к цели своего визита, но не тут-то было. Не хочет ли герр доктор чашечку ромашкового чая или другого укрепляющего напитка? Герр доктор с благодарностью отказался, и священник повторил слова об удовольствии, которое доставил ему этот неожиданный визит.

— Как видите, — произнёс он, взглянув на полуисписанный лист бумаги, лежащий на столе, — я готовлюсь к завтрашней проповеди, но даже такой скромный труженик в винограднике Господа нашего, как я, имеет право на несколько мгновений полного переключения внимания.

Тем временем он начал рассказывать Феликсу о падении нравов жителей Лейпцига. Как среди богатых, так и среди бедных. Таверны и пивные полны народа. Деньги транжирятся на коньяк, когда их можно было бы потратить на благотворительную деятельность. Театр, всегда бывший проклятым местом, привлекает толпы народа. Везде видны признаки духовного упадка. Никогда за всю историю Лейпцига не было такой волны коррупции.

Феликс слушал с вежливым вниманием, иногда кивая головой и отмечая про себя, что никогда не было священника, раввина или пастора, которые не считали бы своё поколение худшим в истории. Очевидно, человечество не сделало никакого прогресса со времён Иеремии[104]. Ему хотелось, чтобы пастор прекратил свои причитания. У него было смутное, необъяснимое предчувствие перед этой встречей, и он откладывал её несколько дней. Теперь ему не терпелось изложить своё дело, увидеть реакцию пастора и уйти.