Как ни странно, Феликс заснул мгновенно, как только его голова коснулась подушки, запечатлев холодный поцелуй на сжатых, неподвижных губах Сесиль. Проснувшись, он не удивился, увидев, что её нет. Он ожидал этого. Затем он вспомнил, что было воскресенье. Она пошла в церковь, взяв с собой детей.

Конечно, было воскресенье. Ведь пастор писал свою воскресную проповедь... И скромный труженик в винограднике Господа приветствовал визит Феликса как приятное маленькое отвлечение в каждодневной работе... Внезапно Феликс вспомнил о своём посещении с поразительной ясностью. Он попытался воскресить свой гнев, но почему-то память утратила свои клыки. Если пастор Хаген считает, что Новый Завет принадлежит исключительно христианам, пусть его считает Ветхий тоже... Как глупо было начинать спор из-за псалмов Давида и Моисея Микеланджело. Если уважаемый церковник не желает давать ему своих хористов, ну что ж, это тоже не важно. И если тому не нравится мысль, чтобы нехристианин дирижировал концертом духовной музыки, что ж, каждый человек имеет право на своё мнение, и с этим ничего не поделаешь. В сущности, вся эта затея довольно глупа. Сесиль права, эта «старая музыка», как она называла «Страсти», стала занимать слишком много места в его жизни. Он сделал всё, что мог, даже больше, для бедного Иоганна Себастьяна Баха. Он выступал на совете, говорил с пастором. Никто не заинтересовался этой музыкой, и он не вправе навязывать её им, не так ли. В конце концов, он не может рисковать своим положением, не может перессориться со всем городом потому, что сто лет назад кто-то написал прекрасную ораторию. Он не имеет желания становиться мучеником. Нет уж, увольте...

Самым печальным во всём инциденте было отношение Сесиль. Она доказала, что её больше интересует мнение других, чем чувства мужа. Она принадлежала к людям, которые демонстрируют свою любовь тем, что говорят, как вы неправы. Подобно «друзьям», которые высказывают вам самые неприятные вещи на том основании, что они ваши друзья и должны быть откровенными любой ценой... Да, она была из тех, кто считал, что вы обязаны извиняться перед каждым, кто наступил вам на ногу. Возможно, это означало христианскую мораль, доктрину «второй щеки». Ну так ему это не нравилось, совсем не нравилось. Это было не очень мудро и причиняло боль. Особенно если это была ваша щека... Сесиль говорила, но, наверное, ждала, что он пойдёт к пастору и извинится. Что ж, пусть подождёт...

— К чёрту всё! — громко прорычал Феликс, круто повернулся и дёрнул за шнурок.

Он выглянул из окна. По крайней мере дождя не было. День выдался хороший, один из тех дней золотой осени, которые наступают неожиданно среди осенней серости и напоминают о лете, подобно тёплому и радостному посланию от давно уехавшего друга.

Дверь открылась. К его удивлению, вошёл Густав.

— Разве ты не отвёз хозяйку в церковь сегодня утром?

— Нет, мастер Феликс. Хозяйка сказала, что пойдёт пешком.

Феликса поразил мрачный тон, каким это было произнесено.

— В чём дело? — спросил он грубо.

— Ни в чём, мастер Феликс.

— Не строй из себя немого, слышишь? — Феликс был поражён резкостью собственного голоса. — Что-то случилось. В чём дело? Катрин обижает тебя?

— Нет, мастер Феликс. Не больше, чем можно ожидать от любой женщины. — Эти слова сопровождались тяжёлым вздохом.

— Тогда что случилось? — нетерпеливо потребовал Феликс. — Ты болен?

Старый слуга покачал головой и понизил голос:

— Беда, мастер Феликс. Люди болтают.

— Откуда ты знаешь?

— Когда я вошёл в молочную лавку сегодня утром, все замолчали.

— В таком случае ты не можешь знать, о чём они говорили?

— Я слышал за спиной шёпот.

— И что они говорят? Ради Бога, продолжай.

— Они говорят, что вы оскорбили его преподобие.

— Оскорбил его! — расхохотался Феликс. — Это он... — Он оборвал себя. Какой смысл? Нельзя помешать людям болтать, а больше всего они любят болтать о вещах, в которых ничего не понимают, — о политике и частной жизни людей. — Ты достаточно давно меня знаешь, чтобы понять, что я бы никого не оскорбил, тем более его преподобие, — сказал он неубедительно, ища поддержки. Вместо этого он получил преданный взгляд, который означал: «Правы вы или нет, вы мой хозяин» — и который вывел его из себя. — Как бы там ни было, мне наплевать на то, что они говорят, — огрызнулся он. — Принеси мой завтрак.

— Хорошо, мастер Феликс.

— И приготовь мне через час лошадь, — бросил он вслед Густаву. — А также скажи хозяйке, когда она вернётся из церкви, чтобы не ждала меня сегодня к ужину.

У него не было аппетита, поэтому он оставил поднос с завтраком на одеяле и встал. Поспешно оделся в костюм для верховой езды и пошёл в детскую. Мария, его дочь, сидела на полу, поглощённая игрой с куклой Миной. Минуту он наблюдал за тем, как она ругала маленькую фарфоровую куклу, уговаривая съесть обед. Он почувствовал комок в горле, и к глазам подступили слёзы. Вдруг Мария повернула светловолосую головку и увидела его, стоящего в дверях. Схватив куклу, она бросилась в его объятия.

Они сразу же погрузились в беседу, темой которой было плохое поведение Мины и её отказ кушать свой обед.

— Но, дорогая, — убеждал он, — сейчас ещё рано для обеда. Она позавтракала?

— Конечно позавтракала, — горячо ответила Мария. Разве папочка думает, что она морит Мину голодом? — Но это было давно.

— Как давно?

Оказалось, что это было пять минут назад, и он снова поразился тому, как спокойно дети пренебрегают понятием времени. Он попробовал убедить дочь в том, что Мина не могла ещё быть голодна, но Мария посмотрела на него немного покровительственно, словно он ничего не понимал и она знает лучше, что хорошо для её ребёнка. Внезапно внимание девочки было отвлечено её отражением в блестящих сапогах Феликса для верховой езды. Её удивлению не было предела, и не было конца вопросам.

Он ушёл очарованный, словно ступил в тончайший, как паутина, мир постоянной радости и невинности. Он всё ещё ощущал прикосновение мягких прохладных губ на своих щеках, и смех Марии всё ещё звенел в его ушах. Есть ли на всём свете более приятный звук, чем детский смех?

Феликс быстро проскакал по городу, проехал через ворота, обычно загромождённые сельскими повозками, привозящими продукты из соседних деревень, и скоро оказался за городом. На перепутье он повернул и выбрал дорогу к Рейдницу, где была расположена ферма Германа Шмидта.

Земля была ещё сырой от дождей, и глухой стук копыт убаюкивал его мятущиеся мысли. Поднявшийся лёгкий туман окутал оранжевое октябрьское солнце. Время от времени за ажурной осенней листвой мелькали шиферные крыши ферм. Иногда просто от усталости срывался и падал на землю ржавый осенний лист.

Хорошо быть вне Лейпцига, вдали от злых языков. Иногда деревья представляют собой лучшую компанию, чем люди, они учат ценности тишины. Люди говорят слишком много и создают те миазмы слов, которые висят над городами, подобно вонючему туману. Хорошо было снова дышать чистым сельским воздухом, наполненным петушиными криками, птичьим щебетанием и запахом полевых цветов.