— Плохо дело, — произнёс он наконец, озабоченно сдвинув брови. Он долго качал головой в мрачной задумчивости. — У вас будут неприятности, герр директор.

— Боюсь, что так. Вы не думаете, что, если бы я пошёл и извинился...

Герман отрицательно качнул головой:

— Не делайте этого, герр директор, не делайте этого.

— Почему?

— Во-первых, он не примет вас. Во-вторых, не простит. В-третьих, это не заставит людей замолчать. — Он несколько минут молча курил, затем вынул трубку изо рта и взглянул на Феликса. — Простите меня, герр директор, но эта старая музыка... — он заколебался, и его лохматые брови озабоченно сошлись на лбу, — стоит ли она всех этих волнений?

На этот раз уже Феликс помедлил с ответом.

— Я уже больше не знаю, но думаю, что стоит. Даже уверен, что стоит... Но это, кажется, не принесёт мне ничего, кроме неприятностей. Даже фрау Мендельсон думает, что я сумасшедший. — Он резко обернулся к Шмидту. Его лицо исказилось внезапной страстью. — Но позвольте мне сказать вам одну вещь, Герман. — Его голос сделался необычайно доверительным и торжественным. — Я не сумасшедший. «Страсти» — величайшая музыка, которая когда-либо была написана. Я изучил партитуру, каждую ноту, и знаю, что говорю: — Он повторил спокойно, делая паузу после каждого слова. — Это величайшая музыка, которая когда-либо была написана. — Горькая улыбка раздвинула его губы. — И никто не хочет её слушать!

Шмидт наблюдал за тем, как он хлопнул ладонью по колену.

— Вы действительно так чувствуете?

Феликс пожал плечами:

— Я больше не знаю, что чувствую. — И вдруг он заговорил громко, с вызовом, почти закричал, его худое красивое лицо подёргивалось от возбуждения: — Я только знаю, что эта музыка должна быть обязательно услышана. Если люди не хотят, чтобы её исполнял я, пусть. Я отойду в сторону. Но я знаю, что если эту музыку не исполню я, её не исполнит никто. Это то же, что с «Неоконченной симфонией» Шуберта, помните? Кто хотел слушать незаконченное сочинение? У них у всех была какая-нибудь причина, почему она не должна исполняться, но, видит Бог, я исполнил её.

Он сделал паузу, и в его глаза опять вернулось выражение смятения.

— Конечно, то была симфония, и всё, что мне было нужно, — это оркестр. На этот раз мне нужно больше. Мне нужны певцы. Много певцов. Мужчин и женщин. Мне нужен орган, а в гевандхаузском зале его нет. Вот почему эта музыка должна исполняться в церкви Святого Томаса. Там прекрасный орган, и это единственное достаточно большое место, чтобы вместить в себя объем звука... И затем, конечно, мне нужен оркестр. Говорю вам, Герман, это колоссальная работа. Всё человечество оплакивает смерть Христа!

Феликс резко оборвал себя, как человек, не привыкший к длинным речам. Его глаза утратили экзальтированность. Плечи поникли, и он издал приглушённый вздох.

— А я не могу даже пригласить хор Святого Томаса! Всё, что я сумел, это сделать врага из пастора. Всё теперь становится ещё более невозможным, чем раньше. Я уверен, что совет откажется ассигновать необходимые фонды. Мой «друг» проследит за этим. В совете его боятся. Даже Мюллер... Они скажут, что бюджет закрыт, что затраты слишком велики. Скажут: «Где мы возьмём певцов?» — и будут правы: я не знаю, где в Лейпциге набрать четыреста профессиональных певцов. Таким образом, — гневный вздох с шипением сорвался с его губ, — величайшая музыка на свете никогда не будет услышана! — Феликс безнадёжно покачал головой. — Просто -не знаю, как быть. Я делал всё, что мог, но почему-то всё получается плохо. — На его лице снова отразилась экзальтированность, на этот раз смешанная с бессильной яростью. — Если бы только Сесиль была со мной! Если бы только она поддерживала меня! Я бы нашёл выход, привёз бы певцов из Берлина, если необходимо. Я бы исполнил эти «Страсти» в католической церкви, в синагоге... Везде, где есть орган... А если бы не мог сделать это в Лейпциге, поехал бы в Дюссельдорф, в Лондон — куда угодно, добился бы, чтобы эта музыка была услышана.

Его горячность погасла.

— Но Сесиль не на моей стороне! Она даже не сочувствует мне. Она думает только о том, что скажут в обществе, о врагах, которых я могу приобрести. Я не виню её. Она не понимает, почему кипа старых нот может быть важнее общественного признания и дружбы Эльзы Мюллер или жены какого-нибудь члена городского совета... И возможно, она права.

Он уставился на огонь невидящим взглядом, в его карих глазах отражались золотые искорки пламени.

— Я не знаю, — продолжал он, как бы разговаривая с самим собой, — может быть, она действительно права, и я сумасшедший... Может быть, я должен забросить эту партитуру в ящик и забыть о ней... — Затем во внезапном приступе гнева воскликнул: — Но я этого не сделаю, не сделаю! — Он ударил кулаком по колену. — Будь я проклят, если позволю этой музыке снова кануть в безвестность. Мне наплевать, если буду противостоять всему городу, — я исполню её. Не спрашивайте меня сейчас как, но исполню. Это мой долг! — И прерывающимся шёпотом закончил словами, словно поднявшимися из глубины души: — Я не смогу спокойно умереть, если не сделаю этого.

Феликс выпрямился в своём кресле и моргнул, словно пробуждаясь от транса. Улыбка медленно заскользила по его лицу, и глаза потеплели.

— Я думаю, что всё-таки выпью стакан шнапса.

Как заводная игрушка, Герман направился к шкафу с напитками и вернулся на полной скорости своих коротких ног, держа бутылку и стакан.

— Хотите послушать эту музыку? — спросил он как бы между прочим, наполняя стакан изящным движением, отодвинув в сторону локоть. Видя изумление на лице Феликса, он продолжал с видом фокусника, просящего у зрителей носовой платок: — Если вы дадите мне часть партитуры, я попрошу членов нашего общества спеть её для вас.

— Какого общества? — спросил Феликс, беря стакан из руки Германа.

Флейтист снова сел на своё место и от души налил себе полную кружку пива.

— Хорового общества Цецилии, — объяснил он, вытирая пену с губ. — Так оно называется. Мы выбрали это имя, потому что святая Цецилия — покровительница музыкантов. Я президент этого общества, — добавил он, словно признаваясь в грехе.

— Вы... вы президент хорового общества и никогда не говорили мне ничего об этом?

— Видите ли, герр директор, это маленькое общество, и я боялся, что вы будете надо мной смеяться. Певцы лишь любители, и у некоторых такие голоса, что и лягушкам было бы стыдно. Но нам всё равно нравится, а пение — одно из немногих удовольствий, которые мы можем себе позволить. Оно ничего не стоит.

— И занятие любовью тоже, — мрачно произнёс Феликс. — Вот почему у бедняков так много детей. Сколько у вас певцов?

— Около семидесяти. Летом меньше, потому что некоторые устраиваются работать в летние пивные.

— А кто ими дирижирует?

Герман боялся этого вопроса. Он наклонил свою лысую голову и покраснел до корней белых завитков на затылке.