Поначалу он раздражал Мэй. Неприятно было видеть его сидящим рядом, несмотря на весь виноватый вид, и претендующим на и без того непродолжительное время, которое мать могла уделить ей. Своего отношения к чужаку она стыдилась: еще в прошлом году она сочла бы своим долгом подружиться с ним и обратить его в свою веру. Но несчастье меняет людей. Проявлять доброту становится труднее. А тем более — прощать. Когда все твои силы уходят на обиды, злость, борьбу и зализывание ран, для мистера Мосса их уже не остается.

Странно было видеть, как он сидит в углу, стараясь не смотреть, как она ест рисовый пудинг. Невозможно было просто не обращать на него внимания — во всяком случае, Мэй не могла. И она приносила ему номера «Голосов женщинам», или Jus Suffragii, или «Бунтарки» и говорила, что, раз уж он здесь, ему следует узнать, на защите какой несправедливости он стоит.

— Потому что, видите ли, вы являетесь орудием правительства, хотя, как мне кажется, ненамеренно. Вы, наверное, думали, что будете нести службу в доме какого-нибудь повесы вроде Стирфорта[23], а попали вместо этого к нам. Но я убеждена, что вы могли бы взбунтоваться против наших угнетателей и поддержать борьбу суфражисток.

— Пожалуй, ваша правда, — совершенно серьезно соглашался мистер Мосс. — Но боюсь, у миссис Мосс найдется что сказать, если я потеряю работу, добиваясь для нее свободы. Послушайте, мисс, а почему бы вам не потолковать с вашей матушкой об этом банкротстве? Обидно думать, что вы останетесь без своих красивых вещей.

— Ну уж нет, — отказывалась Мэй. К разговорам такого рода она привыкла и даже когда-то упивалась ими. Немудрено воспрять духом, вновь разъясняя кому-либо важность принципов.

В ответ мистер Мосс рассказывал ей о своей жене Эсме, их двоих взрослых сыновьях — один воевал в Бельгии, другой во Франции. Мэй спрашивала, не одиноко ли его жене дома без него, и уговаривала позвать ее к ним на ужин, но он отказывался.

— Ни в коем случае не хочу вам навязываться, мисс, — говорил он.

Приятно, когда есть с кем поговорить, пока мамы нет дома. Мэй заметила, что ей трудно воспринимать предостережения этого человека всерьез. Не может быть, чтобы правительство в самом деле отняло у них все вещи.

Или все-таки может?

И однажды именно это и произошло.

Они забрали все.

Двое мужчин — но не мистер Мосс — явились и погрузили все вещи в повозку. Все, кроме их постелей и одежды, а также личных вещей миссис Барбер. (Миссис Торнтон пыталась отвоевать личные вещи Мэй, но безуспешно.) Свернули ковры, сняли шторы, собрали книги и кастрюли, корзины для бумаг и суповые тарелки. Забрали семейный альбом с фотографиями — вместе со всеми детскими снимками Мэй и портретами ее отца.

Только тогда у миссис Торнтон навернулись слезы.

Вынесли пианино.

— Но мне необходимо пианино! — возмутилась мать. В ее голосе сквозила паника.

Разумеется, они знали, что их ждет, и обе сделали все возможное, чтобы подготовиться. Но мистер Мосс заверил, что пианино ей разрешат оставить — ведь не отнимают же у ремесленников инструменты.

Без пианино ей нечем зарабатывать себе на жизнь. Мэй поняла, что им грозят большие беды.

Что они уже в большой беде.

Она поднялась к себе в спальню. Ей оставили кровать с кучей одежды на ней, иллюстрации из модных журналов и художественные открытки, приколотые к стене. Больше ничего. Без книжного шкафа, гардероба и комода комната выглядела незнакомой, неказистой и на удивление просторной. Там, где стояла мебель, катались комки пыли, на полу темнел большой прямоугольник на месте ковра.

Она почти ничего не чувствовала.

Нет, неправда. Она не чувствовала ни опустошенности, ни горечи: вещами Мэй никогда не дорожила. В сущности, ее саму удивляло собственное равнодушие. Полагается расстраиваться, когда всю твою жизнь увозят прочь в повозке, — разве не так?

А ее не покидали растерянность и понимание, что невозможно жить в доме без таких необходимых для ведения хозяйства мелочей: посудных полотенец, туалетной бумаги, корзин для мусора, кресел. Замену каждой из них найти нетрудно, но взять их все разом из ниоткуда — колоссальная задача. И это ведь не просто кресло, а папино кресло, и не просто мамин портрет, а портрет, который ее тетя написала, когда ей было восемнадцать лет, и даже старенькая репродукция «Сэр Изюмбрас на переправе» — подарок отца, который сам повесил ее в детской, когда Мэй была еще крошкой. Все исчезло. Как часто бывало, ей вспомнилась Нелл. И те дни после объявления войны, когда миссис Суонкотт то и дело ходила в ломбард, нагрузив коляску ковриками, подсвечниками, фарфоровыми собачками и рамочками. Удалось ли им выкупить обратно хоть что-нибудь из этих вещей? Мэй никогда не спрашивала об этом, и вдруг ее окатил жаркий стыд. В двух комнатушках почти не было бесполезных вещей. Ей следовало выкупить хоть что-нибудь. И это была бы не благотворительность, а романтический жест. Она могла бы найти какой-нибудь способ вернуть Нелл вещи так, чтобы она не возражала.

Но могла ли? У них с Нелл постоянно находились поводы для споров. Стоило ей допустить ошибку, и вместо великодушного романтического жеста вышла бы ссора.

Но попытаться следовало. Сделать хоть что-нибудь.

Она села на кровать. Тихий, но настойчивый голос в ее голове спрашивал: «Стоило ли оно того?» Если бы каждая женщина или хотя бы каждая суфражистка в стране перестала платить налоги, это еще куда ни шло. Но это! Кто вообще заметит их жертву? Если повезет, об этом поговорят несколько недель, а потом забудут.

«Ничего от этого не изменится, — твердил голос у нее в голове. — Столько переживаний для тебя, для мамы и для миссис Барбер, но избирательного права этим не добьешься».

Он смущал и тревожил ее, этот голосок.

И намекал, что поступать правильно гораздо труднее, чем ей казалось, и лишал уверенности, что ей это нравится.

«Курсы секретарей, — обещало объявление. — Занятия по вечерам». Начало в половине восьмого, значит, с завода придется нестись сломя голову, и вдобавок недешево, хоть и не запредельно дорого.

Мисс Суонкотт, секретарь. Нелл мысленно произнесла эти слова. Они звучали шикарно. Придется ли ей носить юбку с блузкой? Позволят ли человеку, который выражается как она (и выглядит как она), работать в конторе? Но секретари нужны не только в конторах, правильно? Они назначают встречи для благородных господ, и составляют всякие каталоги, и…

«Да тебя и близко к благородным господам не подпустят», — решительно заявила себе Нелл. Она не знала даже, возьмут ли ее на курсы. Но, по крайней мере, она будет там не единственной женщиной, как могло получиться до войны. Сейчас женщины-секретари — обычное дело. А она справится? Со стенографией, машинописью, чему там еще учат секретарей?