Она так и не поняла, чем объясняются ее чувства: эгоизмом, недостаточной преданностью делу или тем, что поступок ее матери по отношению к их семье свидетельствовал о том, что она перешла черту и достигла точки, откуда нет возврата.

И все же пока можно было вздохнуть свободно, в чем настоятельно нуждалась Мэй. Ей семнадцать. В июле она покинет школу, и тогда придется решать, чем заниматься дальше. Она понимала, что надо подыскать какую-нибудь работу — этого от нее ждут, и сама она ничуть не против. Но представления матери о работе во время войны — об антивоенной деятельности — уже вызывали у Мэй чувство неудовлетворенности. Как бы активно ни проводились кампании, сколько бы протестных акций ни устраивалось, петиций ни подписывалось и речей ни произносилось, это, казалось, ничего не меняет. Чем дальше, тем сильнее обескураживали и удручали подобные мысли.

Мэй подумывала о дешевом ресторане и фабрике игрушек, где работала мама Нелл. По крайней мере, такая деятельность хоть чем-то полезна. Может, она даже спасла Берни жизнь.

Чем старше становилась Мэй, чем чаще гадала, какого рода перемен хочется добиться ей. Пару лет назад под этими переменами она подразумевала уличные выступления, стремление во всеуслышание рассказать всем, кому только удастся, в чем именно и насколько они заблуждаются. А теперь… она уже ни в чем не была уверена. «Слова — это не дела», — говорили миссис Панкхёрст и ее суфражистки. Мэй размышляла, какой смысл они вкладывают в эту поговорку. Порча картин и взрывы в домах тут явно ни при чем. Но… в голову Мэй порой приходила мысль: не лучше ли просто построить дом, чем кричать, как это ужасно, что у кого-то его нет?

— Тебя не бесит? — спрашивала ее мать. — То, как мало существует работ для женщин? Учительница, компаньонка, секретарь… Как чудесно было бы, если бы и после войны женщины смогли работать автобусными кондукторами, водителями и санитарками в армии!

— Хм… — Мэй, конечно, соглашалась с ней, но… — А я бы не отказалась поработать учительницей, — сказала она.

— Мэй! Неужели это ты?

Мэй не сразу узнала женщину с повязкой Красного Креста на рукаве, а когда узнала, ахнула:

— Сэди!

Она почувствовала, как на ее лице сама собой расплывается улыбка. И удержаться от нее просто невозможно. Сэди, и это после стольких лет! Сэди!

— Как я рада тебя видеть! — честно призналась Мэй. Сэди казалась дверью в другое время, когда все ныне разрушенные дома были новенькими и стояли прочно. Сэди!

За три года, пока они не виделись, Сэди изменилась почти до неузнаваемости. Стерлась алая помада, исчезли маленькие серьги, и отсутствие головного убора уже не выглядело вызывающим. Она была обута в армейские с виду ботинки, а ее шинель казалась такой вытертой, словно служила ковром на деревенских танцах.

— Чем же ты занималась? — спросила Мэй, и Сэди начала подробно рассказывать: водила машину скорой помощи — нет, не на фронте, а здесь, в Лондоне, развозила раненых с вокзалов по военным госпиталям.

— Хочу попасть на фронт — и, наверное, скоро попаду, только это так трудно…

Вид у нее усталый, отметила Мэй, и не такой юный, как три года назад, — и неудивительно, заключила она. Все знали, как переутомляются добровольцы медицинской службы, медсестры, водители машин скорой помощи. Как странно думать, что Сэди водит скорую!

— Как… — Мэй подыскивала подходящую банальность, но безуспешно. «Чудесно» — это пожалуй, слишком бестактно, а «ужасно» — неуместно (хотя, конечно, развозить истекающих кровью солдат и вправду должно быть ужасно). «Какие вы все молодцы!» — вот каким клише ей следовало бы воспользоваться, но у нее не поворачивался язык.

Сэди спасла ее от неловкости: сменила тему и спросила, чем теперь занимается сама Мэй. И Мэй пустилась в длительные и сложные объяснения, упомянув и про листовки, и про марши, и про выступления в парках, и про школьные постановки, и про мирную конференцию. Сэди слушала без особого внимания. Мэй пришло в голову, что, возможно, водитель скорой ничего не имеет против войны. Ведь многие же выступают за нее. Она понятия не имела, по какую сторону раскола суфражисток на интернационалисток и патриоток очутилась Сэди. Правда, Мэй никогда не замечала за ней особого патриотизма. Но как знать?

Борьбой за мир Сэди тоже не заинтересовалась. Дождавшись паузы в потоке слов, она спросила:

— А что с Нелл?

Мэй пожала плечами.

— Понятия не имею, — сухо ответила она.

Сэди вопросительно взглянула на нее. Мэй вздохнула:

— Она работает на снарядном заводе, — объяснила она. — Делает снаряды! Чтобы взрывать людей! Уж казалось бы, должна соображать!

— Сейчас одна половина мира взрывает другую, — мягко напомнила Сэди.

— А так быть не должно!

Сэди подняла брови. Мэй хватило ума изобразить смущение.

— Извини, — сказала она, — но снаряды и машины скорой помощи — разные вещи, и ты наверняка это понимаешь. Принципы — это важно. Или ты считаешь, что нет?

Некоторое время Сэди молчала.

— Может быть. Но неужели ты не понимаешь, что и люди тоже важны? В следующем году в это же время мы, возможно, будем жить в Германии. Или все погибнем!

Мэй вздрогнула. Она знала про военные поражения, но не могло же все быть настолько плохо!

— Боже мой! — воскликнула она, словно отмахиваясь от этих мыслей. — Не думаю, что дойдет до такого!

Сэди ответила не сразу.

— Послушай, я восхищаюсь силой твоих чувств. Но… не стоит из-за нее терять друзей, понимаешь? Таким людям, как мы… нам нужны все друзья, какие только у нас есть. Мы обязаны держаться вместе, если хотим выжить.

— Знаю! — ответила Мэй, хоть на самом деле и не сознавала этого так, как Сэди. — Это я знаю!

— Правда? — Сэди почесала затылок. — Жизнь — дрянная штука, Мэй. По-моему, ты еще не осознала, насколько дрянной она может быть. Скрывать все, что важно для тебя… не считаться ни вполне добропорядочной, ни приличной… так жить тоскливо и одиноко.