Она изучала его, почти боясь заговорить. Он тоже похудел, лицо приобрело странный синевато-бледный оттенок. На коленях он держал открытый альбом, в одной руке — карандаш, в другой сигарету. Кит теперь тоже курил, но Ивлин не подозревала, что и Тедди пристрастился. На его щеке появился свежий шрам, но главной переменой было выражение лица. Он повзрослел, догадалась она и, хотя попыталась посмеяться над собой, поняла, что не ошиблась. Нервничая, она направилась к его кровати, он поднял голову, увидел ее, и его лицо сразу ожило, осветилось изнутри, как включенная лампочка.

— Привет! — Он произнес это так, что она сразу поняла: все будет хорошо.

— Привет, Тед, — нерешительно отозвалась Ивлин. Стульев в палате не оказалось, поэтому она присела на край кровати и засмотрелась на Тедди, вбирая взглядом каждую его черточку, пытаясь свыкнуться с изменившимися очертаниями его лица. — Как приятно видеть тебя, — сказала Ивлин.

— И мне тебя. Ты знаешь, как долго я тебя ждал? Всю прошлую ночь глаз не сомкнул, а палата у нас шумная, вечно кто-нибудь не спит, и я смотрел на часы и думал: «Еще двенадцать часов — и Ивлин будет здесь». Глупо, наверное, да? Но вот ты и приехала.

— Ничего не глупо, — возразила Ивлин. — Я тоже так думала — несколько дней, с тех пор как мама согласилась меня отпустить. Ну, как ты? То есть как себя чувствуешь? Знаешь, — она пыталась говорить легким тоном, — я ведь даже не знаю толком, что с тобой.

— А-а, — ответил он. — Ну, один осколок шрапнели в легких, другой слегка задел желудок. Ближе бы на волосок — и все: ранения желудка — скверная штука.

— Говорят, ты попал под газовую атаку. — Газ беспокоил ее больше всего — это звучало так ужасно.

— Вообще-то нет. Просто замешкался с противогазом, вот и все. Но почти не пострадал. Иначе сейчас бы меня здесь не было.

— О-о… — Она не знала, что на это ответить. — Тебе очень больно?

— Нет… не настолько. — Она заподозрила, что он лжет, но уличать его не стала. — Давит, и все, — вдруг добавил он раздраженным тоном. — Да еще этот шум. Ни минуты покоя.

— Да уж, неприятно, — согласилась Ивлин. Втайне и ей шум казался чрезмерным, а она только вошла. — А домой тебя разве не отпустят?

— В худшем случае еще не скоро. И отпустят самое большее на неделю. Теперь выздоравливающих не отпускают по домам — есть специальный госпиталь, хотя я подумывал добиться, чтобы меня перевели в оксфордский. Надеюсь, это не нарушение приличий?

— Ни в коем случае, — отозвалась она, хоть и понятия не имела, сможет ли навещать его. Являться к молодому мужчине без компаньонки немыслимо, даже если ты уже помолвлена с ним; девушек исключали из университета и за меньшие провинности. Но момент для таких объяснений казался неподходящим. — А тебя… просто Герберт думал… ну, когда стало известно, что ты попал под газы… словом, он решил, что обратно ты уже не вернешься.

— А что, может быть, — сказал он. — Говорят, легкие у меня уже непоправимо испорчены. Врач считает, что возвращаться мне не обязательно. Во всяком случае, во Францию. Можно ведь обучать новобранцев — мой командир обещал порекомендовать меня. Я бы не отказался.

— Покрикивать на «томми»[21] за не начищенные как полагается сапоги? — уточнила Ивлин. — Неужели?

— Вообще-то у меня неплохо получается, — сдержанно признался Тедди, и она вдруг с приступом тошнотворного головокружения поняла, какая пропасть жизненного опыта их разделяет. Ей представилось, как у нее начинается следующий семестр, а он выздоравливает в госпитале, устроенном в одном из колледжей, ее не пускают даже проведать его, и он, окрепнув, уезжает бог весть куда муштровать новобранцев, и, возможно, она не увидит его еще много-много месяцев. Ей казалось, это будет невыносимо. Несмотря на все обещания недельного отпуска дома.

— По-моему, — сказала она, — мы должны пожениться, и чем скорее, тем лучше.

Он заморгал.

— Ты уверена?

Она кивнула.

Что-то напряженно обдумывая, он беззвучно шевелил губами. Потом он наконец произнес:

— Послушай, не хотел тебя расстраивать, но, думаю, тебе следует знать. Возможно, я никогда не поправлюсь. Пока еще никто ничего не знает, но… в общем, и такое возможно. Порой приходится тяжко даже теперь. Может, я даже не смогу обучать новобранцев.

— Но ты ведь по-прежнему можешь рисовать? — спросила Ивлин.

Вместо ответа он повернул свой альбом, чтобы показать ей. На рисунке солдат на соседней койке дремал над грошовым томиком в бумажной обложке. Ивлин взяла из рук Тедди альбом, полистала его. Солдат с загипсованной ногой. Еще один — в инвалидном кресле. Шесть набросков одного и того же солдата, который читал роман и курил трубку, над ней вился дым. Санитарный поезд — вид внутри, солдаты, спящие на полках в три яруса. На каждом рисунке — солдаты. А еще совсем недавно были только девушки.

— Ну вот, — она попыталась подбодрить его, — это и есть самое важное, правильно? А твой отец будет только рад помочь нам, ведь так?

— Надеюсь, — ответил Тедди. — Было бы неплохо.

Он хотел было сесть повыше и сразу закашлялся. И никак не мог остановиться. Ивлин в тревоге смотрела на него, не зная, бежать ли за медсестрой, но, когда уже почти решилась, кашель наконец утих. Тедди откинулся на подушки и закрыл глаза, синева отчетливее проступила на его лице. Наконец он снова открыл глаза и слабо улыбнулся ей.

— Господи, — заговорил он, и, к своему изумлению, Ивлин увидела у него в глазах слезы. — Вот мы и докатились до драматических предложений руки и сердца.

Она взяла его ладонь и пожала ее.

— Балда, — сказала Ивлин. Но почему-то ей самой тоже хотелось плакать.

Вскоре Мэй и ее мать привыкли к присутствию мистера Мосса в дальней комнате. Он оказался на редкость деликатным человеком. Поначалу он упорно питался отдельно — приносил с собой в бумажных пакетах неаппетитные с виду сэндвичи с мясным паштетом, которые каждое утро готовила ему жена, покупал булочки с изюмом, а в кафе за углом — бифштексы и почки в тесте с картофельным пюре.

Но через несколько дней миссис Барбер велела ему не глупить: пока она служит в этом доме, никто здесь не будет давиться одними сэндвичами. С тех пор он щепетильно платил маме несколько шиллингов в неделю за кормежку и ел в кухне, вместе с миссис Барбер.

Бо́льшую часть времени он проводил, сидя в кресле отца Мэй в углу дальней комнаты и читая потрепанного «Дэвида Копперфилда»[22]. По ночам он спал в том же кресле, укрывшись своим пальто и одеялом. (Предложение матери Мэй дать ему подушку он отклонил.) Глиняную трубку он набивал дешевым вонючим табаком из тех, какие предпочитала Нелл, но из уважения к чужим вещам дымил только на заднем дворе. В их маленьком доме едва хватало места еще одному человеку: внизу помещались только гостиная, где миссис Торнтон давала уроки музыки, дальняя комната, где Мэй с матерью проводили вечера и ели, и кухня. Однако мистер Мосс, явно сконфуженный своим вторжением в столь респектабельное семейство, старался не быть помехой. Когда к матери кто-нибудь приходил, он перебирался в гостиную или в кухню, хотя обычно гости, заинтересовавшись его персоной, заводили расспросы о жизни: неужели он постоянно вот так живет в чужих домах? Не боятся ли его люди? Как относятся к его работе жена и другие родственники?