Словно по какому-то знаку вся толпа потекла в большую боковую комнату, в которой стояло множество продолговатых столов, торжественно накрытых скатертями, уставленных цветами, тарелками и столовыми приборами. Я рассеянно подумал, что эта комната была приготовлена для ленча, но ошибся. Завтрак подразумевал под собой не только апельсиновый сок в вестибюле, но бекон с яйцом, официанток и горячий хлеб.

Я подался назад, думая, что не следует мне тут оставаться, и услышал прямо над левым ухом шепот:

— Эндрю?

Я обернулся. Наконец-то она. Теперь ее лицо было сильным и живым, в посадке головы чувствовалась уверенность. Темные кудряшки блестели, глаза сверкали.

Я не был уверен, что именно я к ней испытываю, — до этой минуты. Я увидел ее впервые только через шесть недель после того, как начал заниматься ее делом. Но еще до того я привык к ней как к части моей работы. Я смотрел на нее как на заслуженную награду, как на самую приятную из жертв похищений, которых я знал, но это все было преходяще, как и с остальными. Но, увидев ее в то утро, я ощутил почти физическое потрясение, кровь бешено закипела в жилах. Я обнял ее, и она тут же крепко прильнула ко мне.

— Так... — Я заглянул в ее карие глаза. — Ищем любовника?

Она разинула рот и рассмеялась, не ответив мне.

— Мы сидим там, за столом, — показала она в глубь комнаты. — Мы тут сидели и ждали. Когда я увидела, что ты входишь, я просто глазам своим не поверила. За нашим столом есть местечко для тебя. Свободное. Идем к нам.

Я кивнул, и она повела меня. С ней из Италии приехала не Илария, а сам Паоло Ченчи. Он встал при моем приближении и не просто пожал мне руку, а с итальянской горячностью крепко обнял. Лицо его светилось радушием.

Наверное, я не узнал бы его в этом солидном, уверенном, одетом в жемчужно-серый костюм бизнесмене, если бы вдруг столкнулся с ним на какой-нибудь американской улице. Он снова стал тем человеком, которого я не знал, — олицетворением квалифицированного менеджера. Тот трясущийся жалкий человек, которого я видел пять месяцев назад, исчез, стал лишь воспоминанием, болезнью, забывшейся после выздоровления. Я был рад за него, и чувствовал себя при нем чужаком, и старался ни в коем случае не напоминать ему о тревогах, которые мы вместе пережили. Но сам он не осторожничал.

— Это тот самый человек, который вернул Алисию живой и здоровой, весело обратился он по-итальянски к трем остальным, сидевшим за столом.

Алисия, глянув на мое лицо, сказала:

— Папа, он не любит говорить об этом.

— Дорогая моя, мы же редко об этом разговариваем, разве не так? Он подчеркнуто дружелюбно улыбнулся мне. — Познакомьтесь с Бруно и Беатриче Гольдони, — сказал он по-английски. — Это хозяева Брунеллески.

Я пожал руку замкнутому с виду мужчине лет шестидесяти и усталой женщине несколькими годами моложе. Оба они кивали мне, но не говорили ни слова.

— А это Сильвио Луккезе, тренер Брунеллески, — сказал Паоло Ченчи, представляя последнего из трех.

Мы коротко и вежливо пожали друг другу руки. Луккезе был смуглым, худощавым и напоминал мне Пучинелли. Это был человек, привыкший к власти, но оказавшийся в неблагоприятном положении. По-английски он говорил очень неуклюже, с таким акцентом, что почти ничего невозможно было разобрать.

Паоло Ченчи показал мне на пустой стул между Алисией и Беатриче Гольдони. Когда все в комнате уселись и шум сменился шепотом, торжественно вошел Рикенбакер с несколькими друзьями и скромно прошел через всю комнату, направляясь к главному столу, обращенному ко всем остальным.

— Добро пожаловать на ипподром Лаурел, — радушно проговорил он, подойдя к центральному стулу. Седые волосы лежали у него на голове, как утренние облака на вершине горы.

— Я рад увидеть сегодня утром стольких зарубежных друзей. Как я думаю, уже многие из вас слышали, что один из наших лучших друзей пропал. Я, конечно же, говорю о Моргане Фримантле, старшем распорядителе Английского жокейского клуба, который, к нашему прискорбию, был похищен здесь два дня назад. Делается все возможное для его скорейшего освобождения, и, конечно, мы будем держать вас в курсе. Тем не менее, приятного аппетита, а после завтрака мы поговорим.

По залу вмиг разлетелись официантки. Я вроде бы что-то ел, но осознавал я только свое пробудившееся чувство к Алисии, ее близость, и думал только о том вопросе, на который она не ответила. Она держалась со мной, как, надеюсь, и я с ней, — с цивилизованным спокойствием. В любом случае я говорил мало, осторожно и только по делу, к тому же все остальные за нашим столом разговаривали по-итальянски.

Похоже было, что Гольдони нравилась эта поездка, хотя по лицам этого было не понять.

— Мы волнуемся насчет завтрашних скачек, — сказала Беатриче. — Мы всегда волнуемся, и ничего уж тут не поделаешь. — Она осеклась. — Вы понимаете меня?

— Я понимаю значительно лучше, чем говорю.

Она вроде бы облегченно вздохнула и тут же начала без умолку тараторить, не обращая внимания на злые взгляды своего мрачного супруга.

— Мы не бывали в Вашингтоне прежде. Такой большой, добрый город. Мы тут уже два дня... в воскресенье уезжаем в Нью-Йорк. Вы знаете Нью-Йорк?

Что там можно посмотреть?

Я отвечал ей как мог, уделяя ей по возможности минимум внимания. Ее муж время от времени начинал обсуждать с Луккезе перспективы Брунеллески, раз уж в пятнадцатый повторяя одно и то же — словно хор в греческой трагедии на шестой неделе показа. Паоло Ченчи пять раз сказал мне, что счастлив меня видеть, а Алисия съела одно яйцо и только.

Настоящая работа в тот день началась с океана кофе и вылилась в короткие интервью со всеми тренерами и жокеями, а также со многими владельцами лошадей. Спортивные комментаторы задавали вопросы, Рикенбакер с преувеличенным радушием представлял друг другу собеседников, и все узнавали о зарубежных лошадях куда больше, чем знали прежде или способны были запомнить.

Алисия переводила для Луккезе вопросы, слегка редактируя ответы. Она объяснила, что «Брунеллески» — это просто фамилия архитектора, который спроектировал добрую часть Флоренции, как Рен — Лондона. Комментаторы с благодарностью записывали каждое ее слово.

Сама же она откровенно ответила, что этой лошади необходимо на скачках видеть, куда она бежит, и что она терпеть не может идти наугад.

— А каково это — быть похищенной? — спросил кто-то, меняя тему.

— Ужасно, — улыбнулась она. Помолчала, затем наконец сказала:

— Я очень сочувствую Моргану Фримантлу и очень надеюсь, что его скоро освободят.

Она села на место и вдруг сказала мне:

— Когда я услышала о Моргане Фримантле, я, конечно же, подумала о тебе... вдруг ваша фирма возьмется за это дело? Ты ведь здесь поэтому, да?

Не чтобы смотреть скачки?

— И то, и другое, — ответил я.