— Это ее работа, — сказал я.

Они предложили мне сесть к ним за стол, но я поблагодарил и пошел прочь. Я был слишком взбудоражен, чтобы сидеть с ними.

— Есть новости из Лондона? — шепнул мне на ухо Рикенбакер, проходя мимо.

— Утром ничего не было.

Он прищелкнул языком в знак сочувствия.

— Бедный Морган. Он должен был бы сидеть здесь. А вместо этого... Он задумчиво пожал плечами и пошел прочь к новым гостям, целуя щеки, похлопывая по плечам, приветствуя сотни друзей.

Вашингтонские международные скачки становились мировой новостью. Бедный Морган, будь он здесь, никто и внимания не обратил бы.

Большую скачку отложили примерно до девяти-десяти, весь же день заняли приятные хлопоты, подготовка. Доллары так и текли в тотализатор, а проигравшие билеты заполняли мусорные ящики.

Передняя часть главной трибуны была забрана стеклом от дождя или яркого солнца. Для того, кто привык к скромности английских ипподромов, все это казалось чрезвычайной роскошью, но, когда я на это намекнул, один из гостей Рикенбакера резонно заметил, что ставки делать лучше в тепле, а в холодное время игроки сидят по домам. Часть ежедневного дохода от тотализатора шла в пользу ипподрома, потому очень важно было, чтобы завсегдатаи чувствовали себя комфортно.

Для меня этот день тянулся без конца, но вот все зарубежные владельцы лошадей и тренеры покинули гостиную президента и спустились к тому месту, где творилось главное действо, чтобы подбадривать своих лошадей.

Я остался наверху, поскольку идти мне было некуда — я был не из этого мира. Я смотрел, как моя любимая девушка выходит на поле — бело-золотая фигурка далеко внизу, одна из процессии, где каждого из соперников вел и сопровождал одетый в ливрею верховой. Ни одна из лошадей не вырвалась, не понесла.

Фанфары дали знак к началу скачек. Игроки безумствовали, размахивая зажатыми в кулаках купюрами. Скакуны продефилировали перед трибунами, а затем коротким галопом вышли на старт, каждый по-прежнему со своим эскортом.

С этого расстояния Алисию нельзя было отличить от прочих участников — не будь на ней определенных цветов, я и не узнал бы ее.

С еще большим расстройством, чем на скачках в Англии, я ощутил, что в ее настоящей жизни мне места нет. Самая напряженная часть ее жизни была здесь, когда она сидела в седле, и ее мастерство переполняло ее. А я мог быть всего лишь ее любовником, поддержкой. Но я и этим бы удовлетворился, если бы она согласилась. Скакуны описали круг на зеленой траве, поскольку полуторамильный забег в международных скачках проходил по зеленому дерну, не по грязи. Их провели в стартовые кабинки. На табло тотализатора вспыхивали огоньки, менялись ставки: скачки в Америке обычно начинались только тогда, когда игроки заканчивали делать ставки, а не в какое-либо строго определенное время.

Лошади взяли с места, помчались, а с ними и бело-золотая фигурка. Она неслась быстрее ветра, но для меня она медленно ползла.

Брунеллески, этот брыкучий гад, использовал свой дурной нрав наилучшим образом, грубо прокладывая себе дорогу на первом круге, когда все шли плотной группой, пробивался вперед, пока не смог ясно видеть то, что лежало впереди. Он не любит, когда ему мешают, сказала тогда Алисия. Она дала ему простора и продолжала в том же духе. Они прошли финишный столб в первый раз четвертыми, остальные плотно висели у них на хвосте. Повернули в дальнем конце налево и пустились обратно, за последний поворот, к финишу.

Два лидера отстали — Брунеллески продолжал рваться вперед. Алисия дважды взмахнула хлыстиком, направив черную тварь прямо к цели, и помчалась, как бело-золотая стрела к мишени.

Она выиграла скачки, эта девчонка, и, когда она вышла на круг для победителей перед трибунами, поднялась буря приветствий. На нее были наставлены объективы камер и фотоаппаратов, она весело смеялась, высоко подняв голову. Брунеллески в лавровой гирлянде (а как же иначе!) бил копытом. Алисия наклонилась и так горячо обняла его за потную темную шею, что толпа снова радостно завопила. Я от души разделял ее радость — и был одинок...

Все собрались в гостиной выпить шампанского — победители, проигравшие и возбужденный до экстаза Эрик Рикенбакер.

— Здорово, — сказал я ей.

— Ты видел?

— Она прямо-таки парила на крыльях победы.

— Да.

— Разве это не чудо?

— Это лучший день всей твоей жизни.

— Ох, я так тебя люблю, — засмеялась она и тут же отвернулась, оживленно заговорив с толпой почитателей. Ах, Эндрю, криво усмехнулся я, как тебе это нравится? Лучше, чем ничего, ответил я сам себе.

Когда я наконец вернулся в отель, на моем телефоне вспыхивала кнопка сообщения. Пока меня не было, мне звонили из Англии, из офиса конторы. Не перезвоню ли я им сразу, как вернусь? На коммутаторе сидел Джерри Клейтон.

— Звонил твой итальянский приятель из Болоньи, — сказал он. — Тот полицейский, Пучинелли.

— Ну?

— Он просит тебя перезвонить. Я не слишком хорошо его понял, но мне сдается, что он нашел Джузеппе-Питера.

Когда я получил сообщение, в Италии было уже три часа ночи. Полагая тем не менее, что закон не дремлет, я сразу же позвонил карабинерам. Мне ответил зевающий итальянец, который по-английски не говорил. Пучинелли на месте не было. И неизвестно, где он. Неизвестно, дома ли он.

Я тщательно, по буквам продиктовал ему свою фамилию, понимая, что для большинства итальянцев она покажется непроизносимой. Сказал, что перезвоню еще раз, и он ответил: «Хорошо».

В час ночи по вашингтонскому времени я позвонил Пучинелли домой, думая, что семья будет завтракать вместе. Ответила его жена, где-то на заднем фоне пищали детские голоса, и я по-итальянски спросил, где ее муж.

— Энрико в Милане, — ответила она, специально для меня говоря медленно. — Он велел передать вам сообщение. — Короткая пауза, шуршание бумаги, затем:

— Позвоните сюда сегодня в четырнадцать часов. К этому времени он вернется. Он говорит, что это очень важно, поскольку он нашел вашего приятеля.

— В Милане? — спросил я.

— Не знаю. Энрико просто просил вас позвонить ему.

Я поблагодарил ее и повесил трубку. Я спокойно проспал те часы, в которые где-то за тысячи миль Пучинелли возвращался домой. В четырнадцать часов — по местному времени в восемь утра — я снова позвонил ему домой.

Оказалось, что, как только он вернулся, его вызвали на службу:

— Он просит прощения. Позвоните ему в офис в семнадцать часов.

К тому времени я сгрызу ногти до костей. У меня даже желудок свело от нетерпения. Я заказал завтрак в номер, чтобы успокоиться, нервно просмотрел вашингтонские воскресные газеты и наконец в одиннадцать дозвонился до Пучинелли.