– Боже милостивый, – сказала она с дрожью в голосе, – как хорошо все на свете!

Она не думала ни о Жане, ни о Роберте, ни о ком: она просто ощутила наконец благословенное чувство мира и свободы.

Дома, в гостинице, ее ждало спешное письмо. Она вскрыла его.

«Вы не сказали мне, какие письма я могу писать. Поэтому я пишу, как чувствую. Нет, не смотрите на меня с презрением, изгнание имеет свои привилегии. Я – здесь, вы – там, мир между нами, и все же я очень близок к вам. Я представляю себе вас в белом платье, в белых туфельках, с вашими «маленькими ножками, такими обожаемыми и достойными обожания!» (я думаю, Туанетта, вы знаете нашего Локка?). Я не верю, что между нами будет что-нибудь неладно. Сегодня я купил кольцо, которое вы видели у ла Фаля, то единственное, про которое вы сказали, что могли бы жить без пищи, лишь бы смотреть на него! Оно – ваше, если вы хотите. Оно лежит сейчас передо мною, похищенный уголок рая, все алое и голубое и темно-сиреневое. Один месяц, Тони! Правда? Когда я услышу о вас!

Любящий вас Жан».

– «Любящий вас Жан»… Я тоже не верю, что между нами может произойти что-нибудь неладное, Жан, – прошептала она с сияющими глазами и дрожащими губами.

Жизнь вернулась снова и захватила ее в свои тиски. Все эти ужасные годы прошли навсегда. В тот же вечер она написала де Солну:

«Возможно, что я буду не в силах устоять против «похищенного уголка рая»! Вы неизменно соблазняете меня. Солнце блестит во всем своем великолепии, небо божественное, и – подумайте только – при моей комнате есть ванна. Поразительное великолепие, как выразился бы шляпный фабрикант или кто-нибудь другой. В действительности это только свинцовая ванна и бак, но кому это покажется недостаточным, когда имеешь выложенный камнем двор, который выглядит по-средневековому и на котором есть фонтан с плачущим купидоном? Я непрерывно благословляю его и воздерживаюсь от всякой критики. Да, месяц, мой друг, так я думаю. У меня такое ощущение, что я нахожу здесь ту молодость, которой у меня никогда не было. Знаете, вы по отношению ко мне добры и менее эгоистичны, чем кто-либо из тех, кого я знала в жизни. Это так. До свидания.

Тони».

Она медленно прочла написанное. Оно ни в малой степени не было тем, что она хотела написать: то было более нежным и более личным. Но, когда ее настроение должно было найти свое выражение в словах, она почувствовала, что в ней слишком много самообладания. Если бы мы сочли возможным хоть раз сказать все то, что мы действительно чувствуем, какой бесконечной мукой неловкости была бы после этого жизнь!

Свинцовая ванна, во всяком случае, была очень нужная вещь. Тони испробовала ее перед тем, как съела лучший омлет и худший чай, какие ей когда-либо довелось отведать.

Что делать после завтрака? Прогулка, чтение, катание?

Или вилла?

Она надела большую шляпу с неудачным оранжевым пером на ней и медленно направилась к вилле. Оранжевый цвет слабо отражался в ее глазах и вернул им прежний янтарный оттенок.

Калитка не была заперта, и она, толкнув, открыла ее.

Прямая дорожка между рядами гвоздики и даже клумбы цветов с их серыми стеблями – все осталось таким, как было.

Скамейка в конце террасы, под пихтой, также осталась на месте.

Тони села и открыла книгу. Но ее мысли унеслись в сторону от всего этого.

Жан с его рыцарским очарованием и привлекательностью, внезапно открывшейся для нее… Ей даже пришла в голову мысль – и она сама была слегка удивлена этим, – какую блестящую партию она сделает, если выйдет за него замуж. «Как это понравилось бы тете Гетти и Фэйну», – подумала она с горькой усмешкой.

При мысли о тете улыбка исчезла с ее лица. «Дети должны быть счастливы, – в волнении сказала она самой себе, – это их право, это долг по отношению к ним. Если бы у меня когда-либо были дети! – Она сразу перестала думать о леди Сомарец. – Если бы у меня когда-либо были дети!» Есть ли на свете женщина, которая хотя бы в мечтах не видела своих детей? Детей, которые смеются, которые садятся с очаровательной детской неловкостью и сильно шлепаются при этом, детей, которые настойчиво тянутся к рукам, всегда готовым стиснуть их в объятиях, и прижимаются своими маленькими кудрявыми головками к груди. Будущая жизнь предстала перед Тони, как залитая солнцем дорога.

Она продолжала сидеть, устремив глаза на голубые холмы в отдалении. Жан был очень близок к ней. Ей никогда раньше не приходило в голову, что представляет собой брак, какая прекрасная жизнь может быть связана с ним.

Медленно прозвучал колокол, и его мягкие удары певуче пронеслись в тихом воздухе; лист сорвался с дерева и, покачиваясь в воздухе, упал на платье Тони.

Совсем близко от нее кто-то рассмеялся.

Этот звук сразу вернул Тони к действительности. Она встала и пошла по круглой дорожке, обсаженной деревьями.

– Дальше, спойте снова, Гуго, – произнес женский голос по-английски.

– Я так ужасно говорю по-французски, и вы все смеетесь надо мной.

– Верно, но это так хорошо для нас и еще лучше для вас.

Раздался мужской смех.

– Ладно, пусть так, но при первом взрыве смеха – точка. Заранее вас предупреждаю.

Тони стала прислушиваться.

Напрасно будете вы меня убеждать, Забвенье для меня ужасно, Я вижу пред собой всегда Его прощальную улыбку.

Французское произношение было настолько плохим, что Тони сразу поняла, что поет англичанин.

Высокий куст диких роз отделял ее от певца, и через ветви она могла различить пятна белого цвета.

Голос певца звучал хорошо, несмотря на преувеличенную выразительность, с которой он пел.

Певец закончил на высокой ноте.

– Довольно хорошо для вас, старина, – заметил покровительственно женский голос.

Тони показалось самым удивительным в мире услышать снова английскую речь. В Париже она встречала так мало англоговорящих людей. Женский голос с звучавшей в нем молодостью заставил ее унестись мыслями ко времени пансиона. Она могла бы даже набросать портрет такой девушки – в легком белом платье, с отогнутым большим воротником, в падающей на лицо шляпе, со стройными и изящными ножками.

– Спойте снова, Гуго, – продолжала девушка.

– Ваши постоянные насмешки утомили меня, – ответил тот.

«Приятный голос», – решила Тони, которая в своей приверженности к красоте не могла не быть затронута такой редкой вещью, как прекрасно звучащий голос.

Она заметила, что с нетерпением ждет дальнейших слов, и вдруг поняла, как нехорошо с ее стороны прислушиваться к разговорам посторонних людей.

Она повернулась, чтобы уйти. Легкий шум, который она произвела при своем движении, поднял на ноги собаку с другой стороны куста, собаку, которую Тони не могла видеть. Та обежала куст и с яростным лаем бросилась на нее. На лай собаки выбежал мужчина, который стал звать ее назад.